Яна Темиз - Рай на земле

Вера почувствовала себя неловко, как будто девушка намекнула на ее собственные дела. Ей даже показалось, что Дилек как-то особенно внимательно разглядывает ее. Интересно, а где же?..

Энвер появился, словно отвечая на ее мысли, и Дилек поспешно попрощалась.

– Я все выяснил, – сказал Энвер, подождав, пока она отойдет от них подальше. – Она уже улетела, я позвонил в аэропорт.

– Поедешь за ней?

– Нет, – после секундного колебания ответил он. – Айсель, видимо, на это и рассчитывает, но… ты ведь здесь ненадолго – а вдруг ты опять исчезнешь или дашь мне не тот телефон? Я останусь с тобой. На сколько скажешь.

Открыть глаза он не мог, поэтому мир возвращался к нему через звуки.

Чьи-то голоса, говорят по-турецки, ничего не поймешь. Два или три голоса, один женский. Дальний крик муэдзина – странно, он помнил, что слышал его совсем близко. Он был громким и противным, а этот тихий и какой-то убаюкивающее монотонный. Или это не тот крик? Или он в другом месте?

Телефонный звонок, еще один, что же они не возьмут трубку? Неужели не слышат?

Еще что-то шипело и тикало – странные звуки, что бы это могло быть? Еще какой-то шорох…

Надо бы открыть глаза и посмотреть – странно, что это раньше не пришло ему в голову. Почему-то пришлось задумываться о таком простом действии.

Через мгновение он понял почему: глаза не желали открываться, а малейшая попытка движения причиняла почти нестерпимую боль. Голова болела так, что эта боль, казалось, заливала глаза и не давала им видеть.

Вместе с вдруг осознанной болью нахлынули и вопросы: где это я, господи? Что со мной? Откуда эта боль?

Вопросы взывали к памяти, но оказалось, что любая попытка мысли так же мучительна, как попытка пошевелиться или открыть глаза. Не зря говорят: шевелить мозгами, как-то отстраненно подумал он, моим, похоже, шевелиться больно.

Он попытался сориентироваться по звукам, но они ничего ему не говорили. Сквозь с трудом приоткрытые наконец веки он увидел только белый потолок и осознал, что лежит. Лежит на спине, и о том, чтобы встать или хотя бы сесть, кажется, и речи быть не может.

Голоса как будто приблизились, говорили громко и сердито, и каждый произнесенный звук неприятно отдавался в голове.

Говорят по-турецки, опять подумал он.

Потому что я в Турции. Простота и однозначность вывода понравилась ему и внушила надежду: я что-то соображаю, следовательно, я существую.

Живу.

Осознав эту мысль, он как-то вдруг, сразу вспомнил все, что с ним случилось. Господи, я все-таки жив! Что же это было, я так и не понял… и совершенно непонятно, где я и почему.

И эти голоса – чьи они? Мысли причиняли боль, словно они были материальны и действительно шевелились внутри черепа, но эту он заставил себя додумать. Что это за люди – друзья или враги?

Он с удивлением вспомнил, что у него, как оказалось, есть совершенно непонятные, неожиданные враги. И где – в Анталье, которую он привык считать чем-то вроде Сочи. Он бывал здесь, знал все эти отели и пляжи, он никак не ожидал ничего подобного… да где же я, в конце концов?!

После очередной попытки открыть глаза, он застонал и тут же пожалел об этом. А что, если это враги? Не безопасней ли затаиться и подождать, пока они уйдут? Или они не уйдут? Надо бы оглядеться, но это так трудно – белый потолок и ничего больше! Он скосил полуоткрытые глаза – белая стена и еще что-то, тоже белое.

Я в раю, с мрачным юмором подумал он. Добро пожаловать в Анталью – рай на земле! Все белое, и ангелы говорят по-турецки.

Этого языка он не знал совсем, не хотел знать, относясь к нему с высокомерием знающего английский. Зачем он ему – этот неблагозвучный, грубый восточный язык?! Те, с кем он имеет дело, знают английский, а с деревенщиной он дела иметь не желает. Они, эти гостеприимные, улыбчивые турки сами должны понимать, что их язык никому не нужен и что, если они хотят зарабатывать на туризме, им следует знать нормальные языки. Он так всегда и думал: нормальные языки.

Европейские. Белые и культурные.

Турецкий казался ему каким-то наречием диких горцев, второсортным и провинциальным. Нечто вроде деревенского акцента, с которым на люди показаться стыдно и овладевать которым носителю чистого московского произношения в голову не придет.

Сейчас он не мог ничего понять, и это беспокоило его. Пугало. Особенно пугало то, что он не знал, кого бояться.

Полиции? Да, пожалуй, но только при условии, что у них есть, что ему предъявить.