Пьер Буало: Остров

И право! Всего-то игрушечный кораблик, покрытый тонким слоем пыли, безделица, которую можно удержать в руках! На табеле клиппера виднелись едва заметные буковки: Мари-Галант . Менги сел рядом с корабликом. Уже только ради Мари-Галант стоило приехать. Тогда он сделал то, что никогда не смел делать, пока жив был дед. Приподнял парусник и поставил его себе на колени. Тихонько подул на реи, хрупкие, как косточки птицы, на тонкие, как паутинки, снасти. Кончиком носового платка вытер корпус, штурвал и фигуру на носу корабля. И все это время слышался голос матери: «Оставь кораблик в покое! Если бы тебя видел дед!..» Все они умерли, теперь некому запрещать. Кораблик был его собственностью, только, увы, слишком поздно. Он поставил Мари-Галант на место — на толстый старый плюшевый альбом. От вещей исходил запах сырости. Он несмело вздохнул и пошел открывать окна, чтобы прогнать призраки.

Священник не солгал: в доме можно было жить. Он неспешно все осмотрел, вглядываясь в малейшие приметы своего детства. Мебель была бесстрастна, да и мало что для него значила. Это была старинная бретонская мебель, почти без украшений, зато вечная. Не исключено, что какой-нибудь антиквар придет от нее в восторг, если будет нужда. Лестница, ведущая в спальни, будила куда больше воспоминаний. Тут он часто играл. Увлекательное занятие — пускать сверху шарики, прислушиваясь, как они падают со ступенек. Сколько волнений вызывали картины! Это были рисунки отца. Наивные, неумелые картинки, изображавшие то лодку, лежавшую на боку, то цветы утесника, то чересчур голубую макрель на ослепительно белой скатерти. Художник отважился даже на портрет. Менги увидел самого себя в черной блузе, с Финеткой, на голову которой он положил ладонь. Отец тщательно выписал мельчайшие подробности. Можно было сосчитать дырочки на малюсеньких ботиках и черные пятнышки на морде собаки. Шутки ради Менги их сосчитал: три больших и пять маленьких пятен. Бедный отец воображал себя художником потому лишь, что держал в руке кисть. Кроме того, он сочинял сентиментальные и патриотические песни, а когда бывал пьян, представлял себя бардом.

Менги всегда было стыдно за него. Прежде всего за то, что он был его отцом, и также потому, что не вполне был уверен, что сам на него не похож. Его часто упрекали в странности. Только в чем они, эти странности? Бывало, Хильда притрагивалась пальцами к его лбу: «Здесь не все в порядке, мой дорогой!» Теперь он разгуливал по дому; грусть наваливалась на него по мере того, как он вдыхал затхлый воздух. Где же лучше устроиться? В гостинице? Здесь? Где ему будет не так плохо? Может, он жалел, что покинул Гамбург, клиентов в бумажных колпаках, жалел о дикой разбитости по утрам? Чем он был похож на отца, так, может, стремлением куда-то бежать.

Он даже не дал себе труда закрыть дверь на ключ. Да и что ему прятать, что защищать? С юга подул сильный ветер. Он был почти что теплым и доносил до острова ласку Испании. Менги сделал крюк через кладбище, опять остановился у могилы. Головка Пресвятой девы была повернута направо. Ладно. Пусть так! Он побрел к гостинице, но не удержался и опять посмотрел на деда. Тот все так же приказывал: «Пошел вон!..» Пускай! Он уедет. Но ведь он имел право взять отпуск. К тому же никому не дано приказывать. Довольно он исполнял чужую волю, вечно уступал. С этим надо кончать. Может, он и уедет, но тогда, когда сам пожелает.

При его появлении воцарилось молчание. В трактире собрались несколько рыбаков почти квадратного телосложения, в желтых плащах, сморчок-священник. Он представил его честной компании: «Жоэль Менги… Да, да, его внук… Приехал сюда ненадолго». Рукопожатия. Кружки сидра. Надо пить, если хочешь, чтобы тебя приняли за своего. Но, несмотря на самое горячее желание, Менги стать «своим» не удавалось. Цены на рыбу его не интересовали. Не интересовали и планы переустройства маленького порта, а также строительные работы, благодаря которым остров сильно бы выиграл. Когда священник говорил, другие слушали его, словно присутствовали на мессе. Менги покачивал головой, желая изобразить свое одобрение. Он уже осушил кружку и чувствовал себя не в своей тарелке. Облегченно вздохнул, когда рыбаки разошлись. Остался только один, который подсел к нему.

— Еще по одной, — крикнул он и по-свойски поставил локти на стол. Его лицо настолько обгорело на солнце, что смахивало на головку курительной трубки.

— Так это ваш дед! Святой человек, но и пил же он, как черт! Я был его помощником, когда это случилось, — сообщил он.