Галина Миленина - Договориться с тенью

Ольга Сидоровна положила трубку на телефонный аппарат, стоявший на тумбочке возле кровати, и откинулась на высокую подушку. После второго инсульта она не вставала, и память её частично утратилась. Интересно, что последнюю — недавнюю — часть жизни она помнила едва-едва, а события без малого семидесятилетней давности — совершенно отчётливо, как будто это было вчера. Через неделю ей восемьдесят пять. Да, жизнь пролетела. Слава богу, после неё остаются и дочь, и внучка на этой земле. Много чего произошло за длинную жизнь, но почему-то в последнее время она снова и снова мысленно возвращается туда, к товарному вагону…

Они втроём — мать и две дочери Катя и Оля вышли под Джанкоем, перестраховались. Когда их освободили, американский офицер, вальяжно устроившись в кресле чужого кабинета, с улыбкой спросил Ольгу;

— Куда собралась, красивая? В Сибири снег, морозы…

— А при чём тут Сибирь? — не поняла девушка. — Мы домой, в Севастополь возвращаемся. Там тепло. Раздался хохот. Словно они лучше знали, что ожидает невольниц, отработавших три года на фашистскую Германию. Семнадцатилетнюю Ольгу вместе с сестрой Катей, что на год моложе и матерью немцы вывезли из Севастополя в сорок втором. За неделю до этого при бомбёжке погибла их старшая сестра Надя…

Сначала появилась первая отметина от пули в углу их дома, построенного отцом из белого инкерманского камня. Потом взрывной волной вышибло стёкла в доме и осыпалась штукатурка. После Надиных похорон, с ажурной беседки в саду попадали гипсовые голуби, некогда украшавшие её крышу по периметру и захрустели серой грудой под ногами. И мать, окаменевшая от горя и не проронившая слезинки на похоронах, вдруг увидев через три дня то, что осталась от голубей, упала на колени, и прижимая к себе уцелевшее крыло, завыла: «А-а-ах, доченька, голубонька моя сизокрылая-я-я-я». Соседская кошка, дремавшая в тени, шарахнулась в сторону, вскарабкалась на яблоню, и долго наблюдала сверху, как раскачивалась внизу на коленях женщина, стеная и причитая…

Ожесточённые налёты на город почти разрушили его. День и ночь содрогалась земля, полыхали пожары, тысячи снарядов, авиабомб, мин разрывались на улицах и площадях города. Утром Ольга с Катей шли на завод «Молот», — родной с детства кинотеатр «Ударник» ярко полыхал, пламя билось, рвалось наружу, его не тушили, не хватало людей. Вечером, возвращаясь после смены, остановились рядом. Молча постояли, словно у могилы родного человека, серый дым поднимался тонкими струйками, тлело то место, где некогда был экран.

Была у них возможность покинуть осаждённый город, эвакуироваться вместе с другими, но вместо этого они с сестрой выехали в Камышовую бухту в госпиталь. Обмывали, кормили, подносили судна раненым бойцам, перевязывали раны, мыли полы, делали всё, что требовалось.

Третьего июля город был взят фашистами.

Всем горожанам от семнадцати до тридцати пяти лет приносили повестки на работы в Германию. Однажды, мать вернулась с ночной смены домой, на пороге ждала соседка — её девочки во время облавы были схвачены на рынке и находятся на железнодорожном вокзале, мать рванулась туда. На перроне был хаос. Крики и плач заглушала музыка — полицейские пригнали баяниста, приказав играть бодрые мелодии. Проталкиваясь сквозь толпу, спотыкаясь о груды битого кирпича, натыкаясь на телеги, полицейских, мешки, ящики, задыхаясь, осипшим голосом звала: «Оленька, Катюша!» Но её голос тонул в гуле других голосов и звуков. Добежала до открытого пространства перед вагонами, но это пространство отвоевали себе сторожевые псы, рвущие поводки в руках охраны… Спина взмокла, струйки пота стекали по лицу, пряди волос выбились из под косынки. Глазами отыскала своих плачущих девочек в чёрном проёме вагона с редкими зарешеченными окнами, рванулась к ним, но высокий полицейский, с квадратным подбородком и плохо выбритой ямочкой на нём грубо оттолкнул, не давая приблизиться к дочерям:

— Отойди, не положено!

— Я с ними. Я хочу уехать! — выдохнула, не раздумывая мать. А баянист, растягивая меха, надрывно, с хрипотцой выводил, виновато склонив голову, не глядя в лица земляков: «Эх, яблочко, куда ты котишься, попадёшь ко мне в рот, не воротишься!»

Полицай ухмыльнулся, волоски на ямочке затопорщились, подошёл вплотную, — ледяным холодом повеяло от его автомата на уровне её лица, подцепил стволом ворот блузки, дёрнул в сторону, с треском рванулась ткань и пуговицы покатились под ноги, обнажив материнскую грудь, вскормившую троих дочерей. Стоявшие рядом полицаи хмыкнули: дескать, не на что посмотреть.