Галина Миленина: Договориться с тенью

— Тихо, тихо, малышка! Я не хотел обидеть твой народ, — прервал её Герман. — Но зато я увидел, как ты хороша в гневе!

Он примирительно взял Софию за руку и погладил, как гладят кошку, глядя ей прямо в глаза. Софии показалось, что он просверлил ей взглядом лоб и увидел узор на стене за её спиной, — таков был взгляд у этого харизматика.

После ужина София оставила Германа устраиваться в гостинице, и они простились до утра.

Услыхав звук подъезжающего автомобиля, старик тяжело поднялся со скамьи, с трудом разгибая больную спину, шаркая распухшими ревматическими ногами, не спеша подошёл к калитке, негнущимися пальцами открыл металлическую задвижку.

— Входи, ночной гость, — бросил он крепко сложенному высокому молодому человеку и выглянул наружу.

Чёрный джип, доставивший пассажира, развернулся и, лихо газанув, рванул по направлению к ялтинской трассе.

— Чаёвничать будем или сразу спать? — обратился старик к гостю.

— Посплю пару часиков. Ты разбуди меня, дед. Хорошо?

— Тебя разбудишь! Спишь, как Илья Муромец. Хоть палкой по башке бей. Чего по ночам-то мотаться? Дня тебе не хватило, что ли?

— Дед, не бурчи. Ночной поезд надо встретить. Я же не виноват, что у них такое расписание.

— Значит, обязательно разбудить?

— Ну да. Я же сказал.

— Ладно, иди ложись. Постелено уже.

Дед тяжело поднялся на крыльцо, распахнул входную дверь, пропустил внука вперёд.

— Пашка, а поезд-то откуда?

— Тебе, дед, зачем? Много будешь знать — плохо будешь спать.

— Да я и так почти не сплю. Кто же в мои-то годы время на сон переводит? На том свете высплюсь.

— Не спеши, дед, на тот свет. Ты мне ещё здесь нужен.

— Да никому я тут не нужен. Все мои давно там, меня заждались. И мне пора.

— Ну, ты, дед, не прав. Как это — все мои? А я тебе кто, мальчик соседский?

— Ты, внук, мой. Да что с того? Мальцом был — всё возле меня крутился. То в мастерской, то охота, то рыбалка — всё вместе. Бывало, только и слышу: «Деда, расскажи, как ты партизаном был!» Готов был с утра до вечера слушать. А теперь пришёл, поспал, ушёл. Всё! Мне и словом перекинуться не с кем.

Дед махнул рукой и обиженно засопел.

— Слушай, деда, ты меня чего-то своими разговорами взбодрил, сон пропал, — Павел остановился на веранде в раздумьях. — Давай свой чай с травами и чего-нибудь пожевать. Отосплюсь, когда вернусь.

— А может, чего покрепче?

Дед хитро прищурился, и выцветшие, некогда голубые глаза его радостно сверкнули.

— Дедуль, ты можешь, а я тебе в этом деле сегодня не компания. Воздержусь.

— Эх, жалеть будешь! Я такой первачок выгнал, градусов шестьдесят, спичку поднесёшь — полыхает, мать его в душу, что твоя купина неопалимая!

— Ну, ты, дед, загнул — шестьдесят!

— Вот те крест! — дед истово перекрестился.

— Дедуль, чего-то я не замечал, что ты у меня верующий.

— Да я и сам не замечал. Даже в лихие годы не поворачивался к Богу, а тут, видно, время пришло о душе подумать. Кто знает, что ждёт нас на том берегу? Ведь раньше как было? Люби партию, вождя, свой народ, жизни своей не жалей за Советскую власть — и вечная память в сердцах потомков тебе обеспечена. И не жалели, и верили в светлое будущее и в благодарных потомков. А сейчас в кого верить? Природа, она ведь не терпит пустоты, вот и снова Бога вспомнили.

— Ну, дед, за вечную память от имени одного потомка я тебе отвечаю, а вот, что там — на том берегу, сказать затрудняюсь. Я думаю, нет там ни Бога, ни чёрта. Жить здесь надо и жить надо хорошо, дед! Давай, тащи свой первачок. А я себе чаю налью.

Дед вышел во двор и поковылял в сторону летней кухни, к своим секретным запасам. Старик вернулся на веранду с полной бутылкой, с важным видом поставил её в центр стола, накрытого выцветшей, местами до дыр затёртой клеёнкой, открыл холодильник, вынул бутыль с огурцами, тарелку с салом, не спеша нарезал чёрный хлеб, бережно выложил в плетёную хлебницу. Наполнил две рюмки спиртным и уселся за стол.

— Ну, будем живы! — дед плеснул в себя содержимое стопки и зажмурился. — Да, Павлуша, все шестьдесят точно есть!

Он утёрся рукавом и, занюхав кусочком черного хлеба, не спеша заскорузлыми пальцами выбрал из тарелки крепкий солёный огурец. Павел с интересом наблюдал за дедом.

— Дедуль, а почему ты свои сто граммов всегда хлебом занюхиваешь? Не лучше ли, например, огурчиком? Ведь он ароматнее, с чесночком, а?

— Да, ты, внук, я вижу, основ-то жизни и не знаешь. А тут всё просто. Русский человек, он никогда пьяницей не был, за исключением тех поганых овец, что всё стадо портили. Крестьянину пить некогда было, да и преступно. Оно, конечно, выпивали по праздникам, но меру знали. А мера была такая — как после очередной рюмки перестал ощущать запах хлебушка, то всё, баста, пить больше нельзя. Хмельной, значит, уже. Аромат-то хлебный — тонкий, не то что у огурца твоего.