Виктор Татаринов - Без права на ошибку

Оставшись наедине с дочерью епископа, Иероним неожиданно для себя растерялся и никак не находил нужных слов для разговора. Молчание становилось настолько тягостным, что он уже начал проклинать себя за такую оплошность: чекисту полагалось бы и это предвидеть, а теперь вот попробуй выкрутиться…

— Да вы присаживайтесь, Иван Александрович! — предложила Маша, будто не заметив оплошности кавалера. — Что же вам сыграть? Чайковского? Шопена?

— Шопена… — садясь в мягкое низкое кресло, неуверенно попросил Иероним. — Мне больше Шопен нравится.

— Да? А мне Чайковский. Он наш, русский, к тому же еще и земляк. Разве вы об этом не знаете?

— Как же, как же, наслышан… — ответил Иероним и неожиданно для себя добавил: — Дочь моя… — И не смог сдержать улыбки, отчего сразу почувствовал себя легко.

Маша рассмеялась:

— Для отца вы слишком молоды, Иван Александрович. Помилуйте, вы от силы старше лет на пять. Да и на святого отца тоже не похожи…

Иероним на мгновение почувствовал холодок в сердце: «Она не поверила в его принадлежность к духовному сословию? Или сказала без особого смысла?..» Он тут же заставил себя улыбнуться:

— На кого же я похож?

— В таком одеянии, скорее всего, на сельского учителя.

— Пожалуй… А все-таки сколько же вам лет, если не держите пока это в секрете?

— Осьмнадцать, как сказал бы папа.

— А вот мне двадцать пять! Я уже старик…

— Старик — мой отец, а вы ему в сыновья годитесь… Ну, слушайте Шопена, я люблю больше всего у него вальсы.

Маша достала ноты, поставила их на рояль, сдвинула поближе к ним бронзовые канделябры со свечами. Гостиная наполнилась нежными печальными звуками вальса.

Иероним слушал рассеянно, с трудом веря в происходящее: вот перед ним красивая девушка с темно-русыми пушистыми волосами, заплетенными в две тугие косы. Она казалась при свете дрожащего пламени свечей не от мира сего, словно земные дела и заботы ее коснуться не могут. И она — дочь врага революции. А он, чекист, почему-то не чувствует к ней никакой ненависти, а скорее наоборот, ему хочется смотреть и смотреть на нее, как на ту девушку-санитарку во фронтовом госпитале, в которую он был влюблен. А эта… Нет, надо взять себя в руки и ни на минуту не забывать о деле, которое привело его сюда…

Когда Маша доиграла вальс, Иероним сдержанно и спокойно сказал:

— Благодарю вас за удовольствие, Мария Егоровна. Я давно не слышал подобного…

— Вы преувеличиваете, Иван Александрович, — возразила девушка, хотя было видно, что комплимент ей приятен, и перевела разговор на другое:

— Вы давно из Москвы?

— Первый день здесь.

— В Москве так же голодно, как у нас?

— Даже хуже. Вы бывали в столице?

— Я два года жила в Москве у тетушки. Там было куда веселее и привольнее. Но когда тетя пожаловалась отцу, что я завела подружек из простонародья и чуралась знакомств своего круга, он немедленно приехал и увез меня домой. Боялся мой папа, что чего доброго, еще в комсомол вступлю и отрекусь от него, как это сейчас случается…

Такое откровение снова насторожило Иеронима: «Неужели она нарочно?.. Или на самом деле такая наивная и доверчивая?» Он молчал, никак не реагируя на слова Маши.

В столовой послышался шум передвигаемых стульев, стук тарелок, звон посуды и отрывки фраз: «Тарелки не перебей!», «Куда же ты ставишь? Надо вон туда!», «Тебя только за смертью посылать, фефела!» Говорила одна матушка, прислуга не произнесла ни слова.

Во дворе хлопнула калитка.

— Вот и дорогой папенька пожаловал. Я вас хочу предупредить, Иван Александрович, он в последнее время стал много грешить по части винного возлияния, простите меня за такую откровенность: «Пьян да умен — два угодья в нем» — он эту глупую пословицу принял за правило. Остановить бывает невозможно, не слушает ни меня, ни маму. Очень вас прошу, если сможете, попридержите его. — Маша с мольбой взглянула на Иеронима.

— Я лично не люблю пьяных и сам выпиваю в крайних случаях, но хозяину дома возражать не принято. Однако обещаю сделать все от меня зависящее, хотя за полный успех не ручаюсь, Мария Егоровна.

— Можете называть меня просто Машей. Я не люблю, когда старшие меня величают.

Дверь в гостиную открылась, вошли епископ и Дарья Семеновна.

— Прошу к столу, молодые люди! Веселье хорошо на сытый желудок. — Чувствовалось, что сам Егорий уже навеселе.

Круглый обеденный стол, уставленный разной, источающей аппетитнейшие запахи едой, вызвал у Иеронима спазмы в желудке. Чего тут только не было! Жареное и пареное, маринованое и соленое, от поросенка с хреном до индейки с яблоками. О закусках и говорить нечего — от красной рыбы до соленых рыжиков в сметане. В центре стола высились три бутылки с яркими наклейками. Фарфоровые вазы и тарелки искрились позолотой, пламя свечей играло, переливаясь, на серебре и хрустале. Даже сам хозяин развел руками: