Елена Арсеньева - Коварные алмазы Екатерины Великой

А картина, перед которой они стоят, это, значит, тот самый «старый голландец». Фамилии, правда, нет, только подпись «Le peintre inconnu» – «Неизвестный художник». «Hypothétiquement 1691» – тоже ясно: предположительно 1691 год. Название «Le dessert», «Десерт». Натюрморт. Тяжелые золотистые занавеси на заднем плане, белая скатерть на столе, прозрачное стекло бокалов, на тарелке какие-то красные ягоды, белый рис горкой, ломти черного хлеба. Вино в кувшине. Не слишком-то изобильный десерт!

Картина Эмме не понравилась. Понятно, она не знаток и вообще не любит натюрморты. То ли дело вот этот чудный, словно светящийся изнутри, сине-зеленый пейзаж с пряничной деревней на заднем плане, корабликом и яркими фигурками пейзан. Кристофель ван ден Берг, «Оживление перед приходом парома». Название какое-то тяжелое, а картина – чудо. Чем Кристофель ван ден Берг не «старый голландец»? Почему Илларионов уперся в этот невыразительный «Le dessert»?

– Прошу прощения, мсье, – раздался голос долговязого Хьюртебрайза, – видимо, произошло недоразумение.

– Думаю, да, – ответил Илларионов. По-французски он говорил не слишком бойко, но это придавало его словам вескость и основательность. – Недоразумение состояло в том, что вы приняли меня за сибирский валенок, который не способен отличить французскую школу от голландской.

– Пардон? – растерянно спросил Хьюртебрайз.

Растерянность можно было понять: «сибирский валенок» Илларионов произнес по-русски.

– Я говорю, что вы напрасно приняли меня за un soulier de feutre Sibérien, сибирский войлочный башмак, – не совсем точно, но вполне доходчиво перевел Илларионов. – Неизвестный художник, говорите вы? Оставьте эту басню для дилетантов! Андре Буи, французская школа, годы жизни 1666–1740. Это ведь его полотно? Кажется, это достаточно известный художник!

– Он родился в 1656 году, – чуть слышно пробормотал Хьюртебрайз. Теперь он стоял спиной к Эмме, и она увидела, как его затылок, просвечивающий сквозь тщательно зачесанные волосы, сделался кроваво-красным. Надо думать, подобного же цвета стало и его лицо.

А вот знай наших les soulieres de feutre, понял, надменный галл?

– Не важно, в каком году, – небрежно отмахнулся Илларионов, – главное, что к «старым голландцам» он не имеет никакого отношения. И, разумеется, цена в сто тысяч долларов для него чрезмерна.

– Повторяю, это какое-то недоразумение, – продолжал лепетать Хьюртебрайз. – А не хотите ли вы взглянуть на этого ван ден Берга? Фламандская школа, между 1617 и 1642 годами…

– Я умею читать, – перебил Илларионов и ближе подошел к картине. Для этого ему понадобилось обойти Эмму. Мельком глянул на нее, словно на скучное полотно, и отвел взгляд.

Да, замысел Фанни рушился на глазах!

Ничего, посмотрим еще, как дело повернется.

Кстати, о деле. Что-то она слишком увлеклась созерцанием бессмертных полотен.

Эмма оглянулась: кроме них троих в этом отделении никого. Нет, в проходе маячит какая-то черная фигура.

Молодой человек в черной водолазке и черных джинсах, с прилизанными черными волосами, бледный, с трагическим изломом черных бровей и черной щетиной на подбородке (слабоватый подбородок – единственное, что портило почти классическую правильность черт, а может, наоборот, не портило, а добавляло самую малость несовершенства, необходимого, чтобы просто красивое лицо стало неотразимым).

Глаза молодого человека скользнули по лицам Доминика Хьюртебрайза и Эммы, потом уперлись в Илларионова с выражением такой ненависти, что Эмма зябко передернула плечами.

– Вы хотите посмотреть картины, мсье? – Хьюртебрайз, видимо, обрадовался возможности выйти из неловкой ситуации, в которую сам же себя вовлек, недооценив, ох как недооценив un soulier de feutre Sibérien.

Молодой человек, не удостоив внимания Хьюртебрайза, снова ожег взглядом Илларионова, сунул было руку под свитер, но тотчас отдернул ее и скрылся за углом.

Вместо него появился какой-то господин с поджатыми губами.

– Чем могу служить? – обратился к нему Хьюртебрайз, и в эту минуту Эмма наконец решилась – сдвинулась с места и шагнула к Илларионову.

«Спокойнее, – приказала она себе, – не дергайся так. А то как бы резинка стрингов не лопнула!»

Она сделала еще шаг.

– Господин Илларионов…

Он оглянулся с интересом: она ведь говорила по-русски.

– Речь идет о жизни и смерти, – пробормотала Эмма, едва дыша от волнения. – Умоляю, сделайте вид, что вы мне что-то объясняете или показываете.

Илларионов, не меняя приветливо-безразличного выражения лица, раскрыл каталог.