Адольфо Бьой Касарес: Ненависть любви

— Доктор Уберман! — удивленно воскликнула Мэри.

Она узнала меня.

Дружески беседуя, мы пошли обратно. Я посмотрел в сторону гостиницы. Маленький белый кубик на фоне неба в рваных, клочковатых, серых тучах. Мне вспомнилась гравюра из моего детского учебника по катехизису — «Гнев Божий».

Как восхитительно послушен организм, не отравленный аллопатической медициной! Простая чашка холодного какао — и моей усталости как не бывало. Я ощутил в себе такую силу, что, казалось, был способен противостоять любым превратностям судьбы. На минуту я задумался. Не лучше ли будет подчиниться привычному распорядку и прямо сейчас приступить к литературным трудам? Или все-таки целиком посвятить первый вечер каникул восстановительному отдыху? Я уважительно погладил книгу Петрония, посмотрел на нее долгим взглядом, полным тоски, и положил на тумбочку. Перед тем как выйти из комнаты, я хотел открыть окно, чтобы в мою комнату проникал вечерний воздух. Решительно взявшись за щеколду, я отодвинул ее, как полагается, толкнул окно… Но не смог с ним сладить. Оно вообще не открывалось.

Это нелепое обстоятельство пробудило во мне воспоминания о пресловутых чудачествах моей тетушки Карлоты. У нее тоже был домик на берегу моря, в Некочеа [9] Некочеа — курортный город в провинции Буэнос-Айрес, на берегу Атлантического океана. , и тетя так боялась воздействия морского воздуха на металлические предметы, что велела сделать фальшивые окна, и если в доме не было гостей, все оборачивала бумагой — от ручки патефона до цепочки в ватерклозете. Вероятно, это какая-то семейная мания, распространяющаяся даже на боковые ветви семьи. Но я был настроен решительно: окно должно быть открыто, хотя бы и с помощью плотника, чтобы освежить здешний застоявшийся воздух. У меня уже начиналась головная боль.

Нужно было поговорить с хозяевами гостиницы. Я ощупью пробрался по темным коридорам, где воздух был таким же спертым, как у меня в комнате, и вышел наконец на серую цементную лестницу. После некоторых колебаний, спуститься или подняться, я решил поступить по первому побуждению — спуститься. Воздух сделался почти совсем непригодным для дыхания. Я очутился в удивительном подземелье: это было нечто вроде холла, со стойкой и щитком для ключей. За стеклянной дверцей находилась комнатка, где помещались съестные припасы, бутылки с вином и моющие средства. Одну из стен украшала огромная фреска, изображавшая сцену таинственную и патетическую: в комнате, уставленной пальмовыми деревьями в кадках, перед широким окном, открытым настежь, в лучах солнца, льющихся великолепным потоком, мальчик, похожий на маленького пажа, склонялся над ложем, где покоилась мертвая девочка. Что за неизвестный художник написал это? Лицо девочки светилось ангельской красотой, а в глазах мальчика было столько понимания и боли, что казалось, художник прибегнул к средствам, лежащим за пределами изобразительного искусства. Впрочем, возможно, я ошибся; я не разбираюсь в живописи, хотя любые проявления культуры, если только они не душат жизнь, всегда находят во мне отклик.

Я хотел открыть стеклянную дверцу. Она оказалась запертой на ключ. В этот момент я услышал какие-то крики. Мне показалось, они доносятся с другого этажа. Движимый непреодолимым любопытством, я побежал вверх по лестнице и вскоре опять услышал крики; они доносились слева, из глубины коридора. Крадучись я пошел на звук. Вдруг что-то неуловимое и быстрое метнулось мне навстречу и пролетело мимо, задев мою руку. Дрожа (мне показалось, что меня коснулось какое-то фантасмагорическое животное вроде кота), я следил за удалявшейся тенью. При слабом свете с лестницы я с удивлением обнаружил, что маленький шпион — не кто иной, как Мигель, мальчик, которого я видел вечером на пляже! При первой же возможности отчитаю его. Я быстро прошел к себе в комнату, в противоположном конце коридора, и теперь уже невозможно было не слышать голосов. Невольно я прислушался, стараясь узнать их. Это были те самые голоса, что вчера на пляже. Эмилия и Мэри бранились с яростью, повергшей меня в уныние. Я почти ничего не разобрал, потому что, глубоко опечаленный, быстро удалился.

Вернувшись к себе в комнату (все еще запертую), я открыл аптечку, радующую глаз белыми этикетками и пузырьками темного стекла, высыпал на чистейший листок бумаги десять горошинок мышьяка, а затем бережно положил их на язык. До ужина оставалось ровно четверть часа.