Эуджен Кирович - Дурная кровь

Кто-то слил информацию в прессу, и начался очередной кошмар. Адвокаты по медицинским вопросам с опытом ведения дел о врачебных ошибках открыли охоту на родителей Джули, предлагали моим бывшим пациенткам свои услуги на безвозмездной основе и сулили многомиллионные компенсации, в случае если они согласятся подать на меня в суд.

Пару недель подряд меня круглосуточно преследовали репортеры. Один из них спрашивал у моей ассистентки миссис Келлерман, не состояла ли она со мной в сексуальных отношениях. Некоторые друзья перестали отвечать на мои звонки, а одна бывшая подружка в интервью известному блогеру вкратце описала мои сексуальные предпочтения. В одном журнале меня назвали «доктором Стрейнджлавом». Мне пришлось закрыть аккаунт в «Твиттере», мой веб-сайт взломали и забили его порнографией.

Моя жизнь постепенно, слой за слоем, разрушалась, но я странным образом испытывал от этого облегчение. К счастью, существует так называемый принцип боли. Наш мозг устроен таким образом, что мы не способны испытывать две боли одновременно.

Но потом случилось еще миллион событий, и репортеры обо мне забыли. В этом городе пресса всегда стремится поджарить рыбу пожирнее.

В качестве первого шага наблюдательный совет решил заморозить мою лицензию на девяносто дней, чтобы я мог передать своих клиентов другим докторам и закрыть практику. У меня вдруг оказалось много свободного времени, и я совершенно не понимал, как им распорядиться. К этому моменту весна уступила место лету, и город накрыла жара.

Совет решил, что я вел себя неэтично и нарушил границы между доктором и пациентом, но виновным в непредупреждении меня не признали. Джули совершила самоубийство через год после того, как мы перестали встречаться, лечение, которое она получала, было признано правильным и необходимым. Сторона обвинения согласилась с этим решением, так что производство по иску в преступной небрежности было прекращено. Мою лицензию приостановили на три года, но других юридических обременений не выносили. На время приостановки лицензии мне разрешалось практиковать только в качестве ассистирующего врача. Я позвонил в офис Нью-Йоркского учебно-информационного центра снижения вреда и к концу июня начал работать неполный рабочий день в реабилитационной клинике в Хантс-Пойнте, в Бронксе.

Седьмого июля – в день рождения Джули – я встал рано. Небо за окном было похоже на бесконечную полосу голубой ваты. Я оделся, вышел на улицу и купил у ближайшего флориста букет из двадцати девяти тюльпанов.

Потом взял такси и в потоке из сотен других машин двинулся сквозь безмятежный утренний воздух по мосту в Куинс. Таксист проехал по Куинс-бульвар, потом по Пятьдесят восьмой улице и остановился у кладбища Голгофа. Я расплатился и постоял несколько минут перед воротами. Потом вошел на кладбище.

Пройдя по центральной аллее, я повернул налево к мавзолею Джонстонов. Шел мелкий дождик, и мои туфли оставляли темные раны в плоти травы. Тишину нарушали пронзительные крики одиноких птиц.

Могила у Джули была простая – небольшой камень с ее именем, датой рождения и датой смерти. Напротив стояла скамья. Я положил букет на надгробье и сел. Капельки дождя сверкали на цветах, как бриллианты.

Я достал из кармана письмо Сьюзан и положил рядом с могилой. Это был секрет Джули, и она имела право сохранить его. Я чиркнул зажигалкой и поднес пламя к конверту, а потом смотрел, как горит письмо, и думал о том, что Джош был прав. Некоторые давние истории не стоит выводить из темноты на солнечный свет, потому что они сразу завянут, как цветы. Их форма изменится, а смысл потеряется. Но всегда надо брать на себя ответственность за совершенные поступки, другого способа положить этим историям конец просто не существует. Вот о чем я забыл, когда бродил по городу с набитым книгами портфелем и выискивал призраков на чужих чердаках.

После кладбища я на такси вернулся в центр города. Дождь перестал. Ярко-синее небо было похоже на окно в другой мир. От реки поднимался пар. Я погулял немного по Центральному парку, разглядывал прохожих и думал о том, какие истории они скрывают. Эти загадочные и нерассказанные истории вибрировали в воздухе у них над головами. А потом, когда начало темнеть и я уже не мог заглянуть им в глаза, а их тени выросли до гигантских размеров, я ушел.

Есть многое на свете, друг Горацио… [13]

Нью-Йорк, штат Нью-Йорк, наши дни

Фотографию, которую мне прислал Джош, я вставил в рамку и повесил на стене в клинике, где работаю уже два месяца. Почти все пациенты, которые ее замечают, спрашивают меня, кто на ней изображен. Я отвечаю, что это старое фото на память из Парижа, но я не помню имен, не помню истории этих людей, что, возможно, уже и не важно. А потом я предлагаю им внимательно рассмотреть фотографию, изучить внешность этих людей, их позы, выражения их лиц и самим придумать для них историю.