Мария Долонь - #в_чёрном_теле

Она рассматривала расставленные на комоде сувениры.

– У тебя есть шахматная доска?

– Чё?

– Доску тащи.

Дэн послушно открыл шкаф, встал на цыпочки, чтобы дотянуться до верхних полок:

– У меня настоящая есть, деревянная, от деда досталась. Вспомнить бы где…

Он зацепил прямоугольную коробку, плюхнул на журнальный столик, смахнув пыль:

– Вот она, родимая!

Инга сдвинула вбок медные крючочки:

– Расставляй.

– Ты же спешила куда-то. – Дэн не без удовольствия доставал из бархатной утробы доски чёрные и белые фигуры. – Передумала? Я в детстве шахматы очень любил. Великая игра.

– Ты их правильно ставишь? – напряжённо спросила Инга.

– Канешн! – Дэн любовно оглаживал ферзя. – Начинать расстановку всегда нужно с белых, они на первых двух рядах. Чёрные всегда на последних цифрах – основные фигуры на восьмом, пешки…

– На седьмом, – закончила за него Инга. – Дэн, милый, чёрные пешки всегда стоят на седьмом ряду? Это точно?

– Точно… вроде. – Дэн растерялся от её взволнованного тона.

– У Ларисы, труп которой нашли два года назад, в желудке был кубик, – медленно произнесла она. – Все грани на нём были срезаны, кроме цифры пять. У Куприянова, которого обнаружила Катя прошлой осенью во время ночной игры, в кармане была игральная карта: шестёрка пик.

Дэн напряженно смотрел на неё.

– У Туми на тумбочке стояла чёрная пешка. А шахмат-то не было… Дэн, Туми – седьмая!

Когда я дохожу до слов «чаю воскресения из мертвых и жизни грядущего века», я вспоминаю наш единственный разговор с матерью о вере. Были мы тогда у деда на кладбище, мне лет шесть, я стоял у креста и рассказывал ему что-то, обращаясь к земле.

«Эх ты, – вздохнула мать, – и не знаешь, что крест в ноги ставят. Чтобы дед мог встать в день Страшного суда и, взявшись за крест, идти вслед за Спасителем».

«А те, у кого нет креста или вообще нет могилы, как они встанут?»

«А никак. Вот потому и надо всех хоронить по-людски, чтоб спаслись. Сынок, давай выпалывай, а то вон оно как заросло».

Выходит, не дождалась мать положенного ей креста – ушла в воду?

Я всё думаю, как же это так: верила она, верила – и вдруг разуверилась? Спросить бы мне её тогда, в детстве: через что она веру обрела? Каким органом чувств её чувствовала? Ну не мозгами же. Мозги только сытой жизни хотят и добро на весах взвешивают: тут недодали, тут обвесили, эй, кто начальник в этой жульнической лавке? Да если б мать умом жила, она бы батю давно бросила. А Виталька? Через что он обрёл? Что ему такого пообещали, что он отрёкся от Бога нашего? Я когда думаю о нём, по большей части его Ахметом называю, Виталькой – изредка. Мать – самоубийца, Виталька – шахид, единственные дорогие мне души будут в вечной жизни не со мной рядом. И каким судом их будут судить, мне неизвестно.

И так мне стало невмоготу от этих мыслей! Всё стало до лампочки, как сугроб навалился. Сидел, дышал и ничего не мог больше делать. А потом незаметно и продышал в том снегу дыру: не могла мать по доброй воле уйти из жизни! Я не видел, и не было этого, точка. Может, оставшись одна, она пожелала смыть грехи и освободиться для жизни вечной? Или что-то типа того. А там её течением унесло. Плавала она неважно. Да, так и было. И я, конечно, встречусь с ней.

И тогда я понял, что веру нельзя обрести или принять, её нельзя выбрать по желанию – её можно только продышать. Когда совсем тебя скрутит.

Сегодня ни свет ни заря поехал Хозяин в Зачатьевский на службу. Там в шесть утра монахи служат, мирян нет, вот он с ними и стоит, в костюме, при галстуке. Пока он исповедовался, служка подкатил ко мне кресло-каталку со старухой монахиней в клобуке.

– Подведи меня к иконам, – приказала она.

С трудом на ноги поднялась. Все лики обошла, опираясь мне на руку, ко всем губами приложилась. Когда опустилась обратно в кресло, сказала мне строго:

– Зачем чужой грех задумал на себя брать?

Вот откуда она знает?

Мы вышли из монастыря в восьмом часу утра. Солнце палило, забеляло дома и крыши. Хозяин снял галстук. Вид у него был придавленный, будто доклад, который он только что прочитал, не вызвал аплодисментов. Включил мобильный телефон и выругался.

– Вот же ж гниды, ни дня без сюрпризов.

Мы сели в машину.

– Домой, – приказал он водителю и всю дорогу матерился, разговаривая сам с собой. Ему позвонили, и он опять матерился, скоро и сухо: – Ты мне, Геннадий Петрович, тут условия не выдвигай. Я сказал, пока нет. А мне пох, найди выход из положения. А как ты раньше работал? Ничего, потерпишь. И мясо потерпит. Нет, завтра ничего не решится. Звони через неделю. Бывай.