Джефф Зентнер - Дни прощаний

– Это правда.

Мы сидим в затянувшейся тишине, нарушаемой только покашливанием и попытками незаметно вытереть глаза.

– Мы полагаем, что лучше оставаться в живых. Но тем, кто не остается, не приходится о ком-либо скучать. Так что порой я и не знаю, что лучше, – говорит наконец судья Эдвардс.

– Я тоже не знаю.

Он поворачивается ко мне и полушутливо грозит мне пальцем.

– Вот. Ты делал что-то подобное со своими родителями? Ты рассказываешь им, кто ты на самом деле?

– Нет.

– А надо бы.

Мы обмениваемся историями о Марсе. Одни смешные. Другие нет. Одни воодушевляющие. Другие нет. Некоторые важные. Некоторые обычные.

Мы строим ему памятник из слов, которые написали на стенах наших сердец. Мы заставляем воздух вибрировать его жизнью.

Пока наши коктейли не заканчиваются.

Пока судья Эдвардс не начинает зевать и не говорит, что ему надо рано вставать и идти в суд, а он уже не так молод, как раньше.

Пока почти не наступает час моего отбоя.

Пока не усиливается ветер, принося с собой холодный осенний дождь, падающий, как серебряные стрелы.

Он не извиняется, как не извиняюсь и я. Он не предлагает прощения, да я его и не требую. Он пожимает мою руку, достает из своего пальто сделанный Марсом рисунок Соусной Команды и отдает его мне, когда высаживает меня у дома за пару минут до полуночи.

Я иду в комнату родителей, чтобы пожелать спокойной ночи и обнять их. Они, должно быть, что-то чувствуют, потому что, теплые и сонные, укладывают меня между собой, – как когда-то в детстве. И я плачу, как ребенок, в их темной спальне, плачу горькими слезами, но вместе с ними из моей души уходит тяжесть. Когда слезы иссякают, внутри меня тишина – впервые за несколько месяцев. Нет, я еще не счастлив и не свободен. Это как наводнение, которое еще не отступило, но наконец успокоилось, и все, что было потеряно и разрушено, плавает хоть и под водой, но почти на поверхности под безоблачным небом.

Я сижу на кровати не в состоянии заснуть, несмотря на изнеможение к концу этого бесконечно длинного дня.

В моем внутреннем спокойствии есть нечто слишком тихое. Похоже на то, когда птицы не поют зимней ночью и холодный воздух хоронит все звуки.

Нужно попытаться исправить кое-что еще.

Я смотрю на свое отражение на черном экране безжизненного телефона. Если ты пережил этот день, значит, можешь пережить что угодно. Да и что тебе терять?

Я поднимаю телефон и пишу Джесмин, полагая, что она, вероятно, будет спать.

Прости. Пляж в ноябре.

Я жду минуту. Ответа нет. С чего ему быть? Я иду в ванную, чищу зубы, переодеваюсь в шорты для сна. Потом выключаю свет.

Сквозь закрытые веки пробивается бледное белое сияние, освещающее мою комнату. Я поднимаюсь и вижу, как вибрирует телефон, подпрыгивая на письменном столе.

Сердце колотится так, будто в кровь вброшены последние резервы адреналина. Экран телефона гаснет. Сначала я решаю его даже не проверять. Если ответ такой, какого я ожидаю, то мне не уснуть до утра, потому что душевная боль прогонит сон. Так уже было в первый месяц после аварии.

Но я снова поднимаю телефон.

Приди и скажи мне это в лицо.

Сейчас?

Если скорость ответа на сообщение измеряется достоинством, то сейчас мое достоинство на уровне нуля.

Сейчас.

Я одеваюсь так быстро, будто пытаюсь сбежать от пожара.

Я сижу за углом дома Джесмин и смотрю, как капли дождя барабанят по ветровому стеклу и стекают ручейками, заставляя свет уличных фонарей вспыхивать оранжевым, как будто смотришь на них сквозь слезы.

Я замечаю ее, бегущую в шлепанцах на босу ногу, с курткой, накинутой на голову. Открываю пассажирскую дверь, и она запрыгивает внутрь. Салон наполняется ароматом жимолости, который обжигает меня грустью. Джесмин одета для сна, в майку и леггинсы, волосы небрежно собраны в хвост.

Мы молчим. Я завожу машину и направляю струю теплого воздуха из обогревателя на Джесмин, но не включаю фар и не еду. Она смотрит перед собой и растирает руки.

– Итак… – Наверняка заметно, что я старательно тяну время, пока не придумаю, что сказать получше.

– Итак? – Она дрожит.

– Я толком не знаю, что нужно делать. – Мне кажется, что она молчит очень долго.

– Я рада, что ты не отправишься в тюрьму.

– Я тоже. – Я крепко сжимаю руль. – Слушай. Прости меня. Я был неправ. В том, что сделал. В том, что сказал. В том, как вел себя.

Она глубоко вдыхает и выдыхает.