Александр Щеголев - Старый пёс

Он подумал совсем о другом: о том моменте, когда отец закончит развлекаться в «Охотничьей избушке» и вернётся в дом, оставив добычу связанной и запертой, как это обычно происходит.

Представив себе дальнейшее, Иван-Альберт непроизвольно сжимает рукоять ножа. Ладонь потеет от нетерпения. От налетевших фантазий трусы вдруг становятся ему тесны, нижний ум будущего мужчины наполняется кровью в тщетном желании распрямиться. Это называется эрекцией (не по годам развитый подросток, разумеется, знает такие вещи), чтобы справиться с ней, есть несколько отличных способов, в каждом из которых главная роль отводится инструменту с острым лезвием, будь то бритва, ножницы, нож…

Дворняга мелко танцует перед ним на крохотной тверди и глядит на своего мучителя человечьими глазами. Она будто бы всё понимает, и ей смертельно страшно… Вырезать глаза? Нет-нет-нет!!! Немыслимо! В глазах — весь смак, вся прелесть, весь смысл. Отец этого почему-то не чувствует, пользуется дурацкими чёрными повязками. И добычу, кстати, в конце концов отпускает на волю… ну да это его право — право охотника и большого начальника.

Отец Ивана-Альберта — великий человек; не смиренному чаду критиковать его действия.

Нежное собачье брюхо притягивает нож. Мальчик тычет в розовую кожицу острием — лениво, без куража, — привычно запустив свободную руку себе в трусы. Откуда кураж, если сто раз одно и то же? Делает аккуратные надрезы вдоль рёбер, в паху… Собака задушенно повизгивает, вот и всё звуковое сопровождение: петля мешает ей завопить по-настоящему. Раны лёгкие, из них сочится тёмная в ночи кровь. Другой на месте мальчика вспорол бы живот, и тем удовольствовался, наблюдая за агонией, однако он не такой, он больше не торопится. Раньше — да. Раньше тупил. Бывало, отсечёт кошкам лапы — и смотрит, яростно онанируя. Садовым секатором — все четыре лапы по очереди. Уходил подальше к бывшему карьеру, чтоб не слышали, как кошка орёт, ну и чтоб папа не застукал. Они орали классно, мучились на загляденье, но всё прекрасное слишком уж быстро кончалось. Твари вмиг истекали кровью, а шок, когда они извивались и пытались уползти, длился минуты две-три, потом они цепенели и прекращали бороться. Мальчик еле успевал разрядиться, пачкая фактически труп… Собакам и вправду вскрывал брюхо, а поначалу просто вешал — тупее дела не придумать… Что-то было не то и не так. С каждым разом скука нарастала, удовольствие съёживалось. Но мало-помалу, шаг за шагом (вернее сказать, труп за трупом), он всё же приблизился к пониманию.

Требовалось остановить мгновение. Не нужна ему кошачья боль, собачьи хрипы и кишки, не интересны ему чужие телесные страдания, а нужно ему совсем-совсем другое…

От папы, кстати, прятался зря. Папа у него — лучший на свете. Узнал, чем отпрыск занят в свободное от уроков время — и… смеялся! «Оставишь без работы, — говорит, — службу по отстрелу бездомных животных». И тогда Иван-Альберт окончательно расправил крылья. Правда, что сынишка банально (и буквально) дрочит на этих самых искромсанных животных, папа не догадывался. И хорошо, а то было бы невыносимо стыдно, особенно если учесть, что папа делает в «Охотничьей избушке» со своей добычей…

Иван-Альберт — толстый мальчик. Есть такой типаж, так вот он — классический представитель. Крупный, физически сильный, развитый для своих лет, не тюфяк какой-нибудь. Неважно учится в школе, троечник, причём, как ни странно, даже в биологии, мягко говоря, не блещет. Оно и понятно — в учебниках нет того, что ему по-настоящему интересно. В придачу ко всему этому — совершенно не привлекательный для противоположного пола, то ли из-за внешности, то ли из-за странностей. Девочки с ним не дружат, где «не дружат» — эвфемизм для «не дают» (он знал значение слова «эвфемизм»). Те, что постарше, попросту над ним смеются, а ровесницы-малолетки пугливы и мало похожи на женщин. А ведь ему уже пятнадцать, гормон играет… что остаётся? Реализовывать на кошках частички своих фантазий и дрочить на них.

Но не сегодня! Он решил твёрдо: хватит баловаться! Пришло время воплотить в жизнь главные фантазии…

Папа обычно отлавливал девок по субботам, привозил и выгружал трофей по темноте, чтоб соседи не засекли (мало ли что), и прямиком — в «избушку». «Охотничьим» это компактное строение он называл не только в шутку: и впрямь увлекался охотой, обычной, ружейной, а внутри, помимо жилых помещений, была устроена ещё и разделочная, в которой изредка заканчивали земной путь подстреленные лоси и кабаны. И никогда, никогда папа не тащил пойманных мокрощёлок в дом, не хотел поганить фамильное гнездо.