Александр Щеголев - Старый пёс

Вика мало напоминала ту разбитную и счастливую девчонку, которую я помнил и с которой нас многое когда-то связывало. Точнее, совсем не напоминала. Другой, незнакомый человек. Взрослая, недобрая и вдобавок нетрезвая женщина. Курящая.

Проблема была во враждебности Викторины, чему я не видел понятного объяснения. Что ж, придётся искать ответ и на этот вопрос…

Сбоку тянулся корпус — длинный и узкий: три подъезда, три лестницы. Четыре этажа. Я мысленно представил план строения: на каждой лестничной площадке — по две квартиры. Да и не могло быть больше двух, потому как принцип возникновения здешних квартир был предельно прост: перебиваешь здание поперёк, получаешь здоровенный прямоугольный параллелепипед (раньше таким образом получался цех), и называешь его лофтом. Итого: три лестницы, значит, шесть лофтов на этаже. Первый этаж отбрасываем, там никто не живёт. Получается, восемнадцать жилых помещений. Зачем эта арифметика? Да просто я прикинул объём работ, если придётся опрашивать жильцов.

А на первом этаже располагалась, во-первых, художественная галерея, занимавшая половину корпуса, и во-вторых, фотостудии. И то, и другое арендовалось. Владелец галереи жил выше этажом, его основательно прощупали, но, возможно, вычёркивать его пока не стоило, всё-таки тоже в некоторой степени коллекционер. Важно другое: и студии, и галерея имели входы и выходы только с фасада, с набережной. Доступ из них во внутренний двор отсутствовал, все щели, все внутренние двери были заделаны-замурованы (первые этажи лестниц оказались без дверей). Иначе говоря, насквозь не смогли бы пройти ни клиенты студий, ни гости галереи, ни сами господа-арендаторы, даже если бы очень захотели. Информация по первому этажу была бы важна, если бы пришлось искать пути проникновения убийц на охраняемую территорию, но я пока не знал, надо ли этим заниматься.

Мы дошли до третьего подъезда, самого удалённого от пункта охраны. Франкенштейн жил здесь на четвёртом этаже, в крайнем лофте: одна из стен его квартиры была торцом корпуса.

Окна выходили на внешнюю сторону, с фасада, а с этой стороны, с внутренней, отсутствовали. Глухая кирпичная стена рождала странное ощущение необитаемости, и, если б не попавшийся на глаза абориген, я может, не поверил бы, что тут живут люди.

Возле подъезда стоял очередной уродец, именуемый «ниссаном». Владелец обходил своё авто кругом, придирчиво осматривая колёса и проводя пальцем по лоснящейся поверхности. И плевать бы на него, да показалось вдруг, что его лицо мне знакомо. Я принялся лихорадочно тасовать фотокарточки в голове. Определённо я видел этого перца — когда-то давно, в прошлой жизни. Потёртый сорокалетний мужик — сейчас. А был… молодой был, это понятно… тощий и убогий, как ощипанный цыплёнок, пугливый… кто?

Напрасно я напрягался. Не вспомнил.

— Кто это? — спросил у Вики.

Она затянулась, выпустила струю дыма и равнодушно ответила:

— Сосед ниже этажом.

— Как зовут?

— Мозгов. Фамилия. Имя не знаю.

— Чем занимается?

— Наверное, торгует какой-нибудь хернёй, как все они тут. «Мозгов лимитед».

— Твой папа был врачом, а не торговцем.

— Разве? А откуда ж тогда взялось всё то, что у него из квартиры выгребли?

Выгребли — да, впечатляющее количество. Особенно в денежном выражении; согласно списку, состав изъятого внушает. Коллекционер… Мой сын презирает профессиональных коллекционеров. Оказывается, Вика тоже. А Радик был по этой части именно профи, то есть у него было две полноценные профессии. Может, вдобавок ещё и две параллельные жизни, два заработка… Думать об этом варианте становилось всё гадостнее и гадостнее.

Зарплата в органах… Тема, сравнимая по масштабам с шекспировскими трагедиями. В моё время денежное довольствие было самой натуральной издёвкой, оттого понемногу брали все. Помногу — те, кто не мог не брать, просто потому что они — твари. Так было раньше. Твари наверняка остались и сейчас, куда Системе без них, но зарплаты у сотрудников, как я выяснил, изменились даже радикальнее, чем Москва в целом. Если ты чистый и хочешь жить честно, то сейчас сможешь, факт. Впрочем, в деталях я пока не разобрался, мало данных. Но стоит только подумать о стоимости всего добра, утащенного у Франкенштейна, приплюсовать сюда его эксклюзивный лофт… Лучше не думать и не приплюсовывать. Друг всё-таки. «О мёртвых либо хорошо, либо ничего, кроме правды», — сказала милая Юлечка. Эта чёртова правда буквально рвётся в мозги, едва я попал в «Красный квартал» и увидел, где и как он жил, мой друг детства… Он мог бы бросить Бюро и всю патологоанатомию вместе взятую, если б захотел. Не этим ли объясняется его безразличие на службе? Но не бросал. Наверное, секционный нож был ему столь же необходим для ощущения полноты жизни, как нефритовый жертвенный нож. Хотя, вспоминая характеристики, которые давала Юля… странно. Если человек выгорел, почему продолжал кромсать трупы? Если не выгорел, откуда такая репутация на работе? Или в Юле говорило некое предубеждение? И главное, главное! Как расценивать рассказ лаборанта Захара?