Инна Булгакова - Третий пир

Сейчас. Я специально отрезаю себе этот путь — а ведь это трусость и истерика, шепнул некто. Владеть оружием и владеть собою — вот путь свободного человека. Стало быть, оставить? Да, проверить себя и свое другое состояние. Сейчас я поеду к ней (я побежал к флигелю, придерживая рукой халат на груди), уже сегодня ночью я увижу ее и скажу, что все по-другому… Нет, она должна узнать раньше (я вдруг суеверно испугался), надо спешить, сейчас я позвоню и скажу, что я люблю ее, а потом поеду.

В кабинете фрейдиста я связался с Орлом, а сестра ее сказала, что она только что выехала ко мне и чтоб я ждал. Еще одна душа была у нас на двоих, и я остался ждать.

Она сказала:

— Пусть паучок, я не могу без него жить.

Алеша не поверил. Помня «пурпур царей», расцветающий на праздничном пире, он предпочитал верить в сказку. И быть может, был прав: быль и небыль, реальность и сверхреальность сплетаются, переплетаются в мировой ткани бытия. Прекраснейшие розы или нежные незабудки могут ведь пахнуть смертью, а смерть явиться прекрасным всадником или нежнейшей дамой, чтобы освободить узника.

Итак, сказка. В некотором Царстве-государстве, могучем и бессильном (время от времени престол в нем захватывает Царь— Голод), в городе старинном, расстрельном, жила невеста, которая никому не должна была принадлежать — по страшному предсказанию, ей грозила «погибель от злого мужа». Однако муж попался «добрый молодец», правда, с загадкой, а разгадка — у друга-паучка (так прозвала его красавица, как только увидела). Чтоб разгадать загадку, она вступила в опасную связь — и друг этот мало-помалу становился для нее любимым мужем, от которого понесла она дитя. Неизвестно, чем бы дело кончилось, да только однажды ночью (об этом Алеша, сосланный «на картошку», уже не знал) услыхала она удивительный разговор и поняла, что и любимый муж ее, и она вслед за ним связались с бесом могучим, но и бессильным, потому что молитва к Владыке Вседержителю как пришла к ней — тотчас ее от бесовства и освободила.

Освободила от страстной жизни — всех изумительных мелочей ее, прелестных ловушек, своевольных привязанностей. Бережно и отрешенно она прощалась с последней — самой дорогой доныне, драгоценной. Неяркие солнечные пятна, сквозь липы и дубы, прозрачно подрагивали на влажной земле, крестах и плитах. Осень обнажала убожество полузаброшенного кладбища, Поль не замечала: для нее на Троицком длился бесконечный детский день, воскресный покой с бабушкой, сестрой и церковным причастием («Вот и ко мне придете, когда тут лягу. Придете?» — «Бабушка, не надо, ты что!» — «Да я еще поживу, вас пристрою и потом всегда с вами буду». — «Всегда-всегда?» — «Всегда»). Поль сидела на зеленой лавочке внутри оградки, было тепло и тихо, очень хорошо, лишь изредка, все реже, пробирал озноб — последнее жалкое напоминание о том дне, когда в розовой прихожей Лиза сказала торжествующе: «Если ты сейчас не поедешь в Милое и не расскажешь все Мите, я это сделаю сама». И она поехала — только гораздо позже.

Она прощалась — бедный событиями, богатый судьбою сюжет раскрывался в минувших подробностях. Вот она поднимается по узорчатым железным ступеням старого здания на Моховой, ничего вокруг не замечая от волнения, к спискам двоечников (сочинение — грибоедовское «Горе от ума», несравненное изящество во французском аромате прапрабабушкиных духов, в русском «мильоне терзаний»). Пробраться к спискам, продраться через нервозную толкучку, чтобы — не исключено — увидеть фамилию Бояринцева и слегка всплакнуть из-за несбывшейся мечты, было физически невозможно. Она остановилась на площадке и вдруг почувствовала взгляд… даже не столь конкретное — «взгляд», а чье-то присутствие, особенное, необычное. Обернулась. В углу стоял юноша и в упор глядел на нее (впоследствии Митя клялся, что в полутьме и толпе ничего, никого не различал, а потом и сам стал сомневаться: может, каким-то внутренним зрением, духовными очами, сердце различило это ч у дное лицо?). Рассуждая отвлеченно, ничего особенного, необычного в молодом человеке не было: довольно высок и, скорее, худой, скорее, некрасив, русые волосы и светло-серые, очень светлые глаза. Тут он улыбнулся — не ей, кому-то постороннему, кто приблизился к нему, — и она уже предчувствовала, что никого ближе ей не будет. «Ну, Митька, — заорал „посторонний“, — я двоечник! А ты?» — «Пока нет», — ответил удивительный голос, как будто знакомый.