Геннадий Сорокин - Смерть со школьной скамьи

Теперь я ночевал в Маринкиной комнате один. Утром вместо нее выходил к завтраку, вечером Владимир Павлович и Конституция Карловна желали мне спокойной ночи.

В архиве Владимира Павловича, на мой взгляд, самыми интересными документами были материалы, касающиеся его деда, профессора медицины, известного ученого-экспериментатора. В 1927–1929 годах он по заданию Совнаркома СССР занимался выведением новой (гибридной) породы людей. Скрещивал естественным путем женщин с самцами обезьяны. Эксперименты оказались неудачными. Профессора Моисеенко судили за вредительство и расстреляли. Самым примечательным в этой истории было то, что морально-этическая сторона экспериментов Моисеенко никого не волновала. Очень уж хотелось советскому правительству заполучить «гибридного» человека, способного заменить обычных советских людей на тяжелых и опасных работах.

Примерно в это же время Конституция Карловна откровенно поговорила со мной о вопросах морали.

— Ты можешь думать обо мне все, что угодно: что я двуличная мегера, которая в институте не позволяет студенткам приходить на лекции в коротких юбках, а дома закрывает глаза на разврат. Запомни, Андрей, когда у тебя будут свои дети, ты посмотришь на мои поступки с другой стороны. Свои дети — это не студенты и не коллеги по кафедре.

Весь четвертый курс я был у Маринки «приходящим мужем». Для души я встречался с другими девушками, она, втайне от родителей, блудила со студентами.

Наступило лето 1982 года. Я окончил школу, приказом министра Щелокова Н.А. мне было присвоено звание лейтенанта милиции. Перед отъездом Маринка уговорила меня сфотографироваться на память.

Получив фотографию, Маринка долго рассматривала ее.

— Материальное доказательство бытия, — вздохнув, сказала она. — Я теперь всем буду рассказывать, что ты соблазнил меня, обещал жениться, а потом бросил и уехал в другой город. Здорово ведь, правда?

…В животе у меня кольнуло. Ресурс терпения организма заканчивался. Я вышел в вестибюль.

У стойки проверки документов совещались знакомый прапорщик и младший лейтенант.

— Что, невмоготу? — спросил прапорщик.

— Значит, так! — Мой голос отразился от пустых стен вестибюля и растаял в коридорах огромного здания. — К смертной казни через разрыв мочевого пузыря меня никто не приговаривал. Вы или сейчас ведете меня в туалет, или я сделаю лужу в каморке.

— Минуту потерпи! — попросил офицер. — Одну минуту.

Я демонстративно полез расстегивать гульфик.

Из коридора появился еще один прапорщик с пустой молочной бутылкой.

— На, держи, — сказал он. — Горлышко широкое, не промажешь.

Избавившись от лишней жидкости в организме, я почувствовал, что больше всего на свете хочу курить. Даже чувство голода не так терзало мой уставший организм, как желание затянуться сигаретой. Я снова вышел в вестибюль.

— Теперь что? — хором спросили чекисты.

— Послушайте. Без каких-либо законных оснований вы держите меня взаперти целый день…

— Да едут уже за тобой! — перебил младший лейтенант.

— Тогда я могу закурить? — Я полез за сигаретами.

— Потерпи. Будь мужчиной. Мы не имеем права разрешать приглашенному на беседу лицу курить. Посиди еще немного. Попробуй прочитать цитату из Конституции задом наперед. Это поможет отвлечься.

Действительно, не прошло и получаса, как меня позвали на выход.

Стояла теплая майская ночь. На главной площади города прожектора освещали памятник Ленину и парадный фасад обкома КПСС. Яркими цепочками уходили в бесконечность центральных улиц праздничные гирлянды. Над рекой висела блеклая луна. Сквозь невидимые в небе облака проглядывали звезды.

Я полной грудью вдохнул свежего воздуха и «поплыл». Свобода — осязаемая, ласковая, дурманящая голову пространством улиц и возможностью пойти куда глаза глядят — обняла меня и тихонечко подтолкнула вперед: «Иди, Андрей! Ты свободен. Весь мир перед тобой».

Мне вспомнился фильм «Щит и меч». Советский разведчик Иоган Вайс, пройдя жесткую проверку в гестапо, выходит из тюрьмы, смотрит на небо и многозначительно улыбается. Мне тоже надо придать лицу соответствующее случаю выражение.

Я гордо поджал губы, прищурился, глядя на далекую мерцающую звезду.

— Забирайте вашего зассанца! — крикнул прапорщик из-за моей спины кому-то в темноту. — Надоел он нам со своим нытьем.

Вот ведь сволочь! Такой торжественный момент испортил. А некультурно-то как: «зассанец»! Услышал бы его Феликс Эдмундович, покраснел бы до корней волос.