Вера Миносская - Хранители

Владыка помолчал.

— И вот я хочу спросить вас, Иван: можем ли мы рассчитывать на вашу помощь? Поиски — дело опасное. Потому не смею просить участвовать в них. Прошу лишь помогать переводить и растолковывать смысл найденного.

Иван потер лицо ладонью.

— Владыка, что еще сказал мой дядя в том телефонном разговоре?

— Сказал, что первое из писем он оставил в изножье гробницы матери Софии, под обложкой каменной Библии.

Иван кивнул. Ни меня, ни Владыки для него сейчас не существовало. Очнувшись, сказал:

— Я, конечно, берусь за поиски. Правда, я не силен в… разных богословских вопросах…

Митрополит улыбнулся:

— Благодарю за согласие! Прошу только о двух вещах. Будьте предельно осторожны! При малейшей опасности прекращайте поиски. И второе: держите их предмет втайне от родных, друзей, случайных знакомых. Видите ли, даже я скрываю настоящую цель своего нынешнего визита на Крит. Официальная версия — навестить духовного сына, настоятеля храма, в котором мы с вами сейчас находимся. Хотя, думаю, в конечном счете без обращения в полицию не обойтись. Что же до вашего… ммм… неполного владения темой — не беспокойтесь об этом. Мы не оставим вас без поддержки. Конечно, финансовой. А кроме того, и это главное, я дам вам в помощь моего духовного сына.

Мы с Ваней переглянулись:

— Отца-настоятеля храма?

— Нет. У меня два духовных сына. Я говорю о втором. Он не священник, но, возможно, станет им. Георгис — критянин, хотя давно уже творит богоугодные дела вдали от родного острова. На Крите многие знают его отца, служившего тут священником и трагически погибшего на Кипре, когда Георгис был ребенком. Сам же Георгис в прошлом военный. Так что защита у вас будет хорошая во всех смыслах.

— Я бы тоже хотела участвовать! — неожиданно для себя пылко воскликнула я. И чтобы скруглить детский тон просьбы, добавила, улыбнувшись: — Хоть я и девица.

Митрополит нахмурился:

— Я не могу вам запретить, но идея мне не нравится. — Он искоса взглянул на безмолвного Ваню и нахмурился еще больше. — Это опасное дело, и, по моему разумению, заниматься им должны мужчины.

— Но кто, как не женщина, сможет уговорить мужчину быть осторожным, отец мой! — проникновенно сказала я, разве что не прижав руки к груди. — Извините! Я хотела сказать Владыка.

В усах митрополита мелькнула улыбка:

— Ничего страшного… Пообещайте тогда, что в опасных ситуациях всецело будете слушаться Георгиса. Он человек опытный.

— Обещаю!

— Как с ним связаться? — спросил Иван.

— Он сам позвонит, когда прилетит на Крит из Афин. Его рейс ожидается, — Владыка приподнял рукав рясы, — через три часа. Если вы не возражаете, я оставлю ему ваш номер. Вот здесь, — митрополит протянул Ване лист из записной книжки, — номер моего телефона. И адрес церковного архива. Когда вы планируете наведаться туда?

— Сегодня вечером, — ответил Иван.

Митрополит склонил голову, затем взглянул на Ваню. Тот сидел целиком погруженный в раздумья, снова где-то за тридевять земель от меня. Владыка смотрел на него таким же долгим взглядом, как в начале беседы. Только на этот раз в его глазах была смесь сочувствия, тревоги и сомнений.

Когда мы выходили из храма, мне казалось, что надежный мир — большой и теплый, как ладонь митрополита, возложенная на мой затылок при прощании, — стремительно уходит от меня. В этом чувстве было много щемящей грусти и бодрящего холодка опасности и свободы. Наверное, так чувствуют себя птенцы, покидающие гнезда.

Дождь унялся, воздух был свеж и звонок. Ясный день сменился таким же ясным вечером.

На небольшой площади 1821 года, что аккурат перед двуглавым храмом Святого Николая, приветливо светились лампочки, развешанные в ветвях огромных платанов. Почти вся она была заставлена столиками кафешек и таверн. Каждый вечер тут шумно и весело.

Мы с Ваней прошли мимо забранной решеткой лестницы, ведущей в подвал на краю площади. Да, отсюда к захоронениям попасть было бы легче. Свернув, нырнули в узкий слабо освещенный переулок. В отличие от большинства туристов, предпочитающих западные кварталы старого города, эту — восточную — часть Ханьи я обожала. Византия, Венеция и Турция переплелись тут в единое целое. Тянулся с осколков стен к небу плющ, и взгляд не сучал ни секунды, перескакивая с венецианской лепнины на грубые доски заколоченных окон. Где было палаццо — теперь таверна, где клубились влажные пары хаммама — пансион. А из каждой щели вырывалась буйная южная растительность.