Дж. Делейни - Предшественница

Вечеринка подходит к концу, а меня все еще пошатывает. Мы что, правда это сделали? Я действительно только что испытала оргазм в комнате, полной людей? Я теперь такая? Он ведет меня в японский ресторан по соседству – такой, где посередине стойка, за которой стоит шеф-повар. Посетители – японские бизнесмены в темных костюмах. Шеф-повар приветствует Эдварда как старого знакомого: кланяется, говорит по-японски. Эдвард отвечает на том же языке.

– Я попросил его выбрать для нас блюда, – говорит он, когда мы садимся. – Довериться выбору итамаэ – знак уважения.

– У тебя, кажется, хороший японский.

– Я там недавно строил кое-что.

– Я знаю. – Его японский небоскреб – изящная, чувственная спираль, исполинский бур, пронизывающий облака. – Ты тогда впервые побывал в Японии?

Я, конечно, знаю, что нет. Я смотрю, как он выравнивает палочки, чтобы они лежали строго параллельно.

– Я провел там год после гибели жены и сына, – тихо говорит он, и этот первый проблеск откровенности, доверия, меня приятно волнует. – Меня пленила не столько сама страна, сколько культура, акцент на сдержанности и самодисциплине. В нашем обществе аскетизм ассоциируется с лишениями и бедностью. В Японии он считается высшей формой красоты; это называется сибуй .

Официантка приносит две пиалы супа. Они сделаны из крашеного бамбука, такие легкие и маленькие, что помещаются в ладонь.

– Например, эти пиалы, – говорит он и берет одну. – Старые, не совсем одинаковые. Это и есть сибуй .

Я пробую суп. Что-то извивается у меня на языке – странное щекочущее ощущение.

– Они, кстати, живые, – добавляет он.

– Кто они? – встревоженно спрашиваю я.

– В бульон входят маленькие живые креветки. Шируо – новорожденные. Повар кладет их в последний момент. Считается большим деликатесом. – Он указывает на стойку, и повар снова нам кланяется. – Атара-сан специализируется на икидзукури , блюдах из живых морепродуктов. Надеюсь, ты не против?

Официантка приносит новое блюдо и ставит между нами. На нем – красный луциан, его медного цвета чешуя сверкает на фоне белых ломтиков редьки. Один бок рыбы аккуратно порезан на сасими до самого позвоночника. Но она еще жива: хвост выгибается, как у скорпиона, и обессиленно падает; рот хватает воздух, глаза тревожно бегают.

– Боже мой, – в ужасе говорю я.

– Попробуй. Уверяю тебя, это вкусно. – Он берет палочками кусочек белой плоти.

– Эдвард, я не могу это есть.

– Ничего страшного. Я закажу тебе что-нибудь другое. – Он жестом подзывает официантку, и та мигом оказывается рядом с нами. Но внезапно бульон у меня в животе грозит вернуться обратно. Новорожденные . Это слово начинает гвоздить у меня в голове.

– Джейн, все хорошо? – Он озабоченно смотрит на меня.

– Я не… я не…

У горя есть одна странная особенность – оно может накрыть в самый неожиданный момент. Я вдруг вернулась в родильную палату и держу на руках Изабель, кутаю ее в пеленку, чтобы сохранить драгоценное тепло тела – тепло моего тела, – пытаясь оттянуть момент, когда ее ручки и ножки остынут. Я смотрю в ее глаза, в ее закрытые глазки с милыми опухшими веками, гадая, какого они цвета – голубые, как у меня, или карие, как у ее отца.

Я моргаю, и воспоминание уходит, но свинцовая тяжесть отчаяния и потери оглушает меня снова, и я всхлипываю, закрываясь рукой.

– Боже мой! – Эдвард хлопает себя по лбу. – Шируо . Как я мог так сглупить? – Он что-то торопливо говорит официантке по-японски, показывая на меня, и заказывает что-то еще. Но мне уже не до еды, вообще ни до чего. Я несусь к двери.

Спасибо, что пришли, Эмма, говорит инспектор Кларк. Вам ведь один сахар?

Его кабинет – клетушка, заваленная бумагами. Фотография в рамке, довольно старая, на которой он в первом ряду рэгбийной команды с карикатурно большим кубком в руках. На чашке с растворимым кофе, которую он мне вручает, изображен кот Гарфилд. Как-то уж больно весело для полицейского участка.

Да не за что, нервно отвечаю я. А в чем дело?

Отхлебнув кофе, инспектор ставит чашку на стол. Рядом с ней тарелка с печеньем, которую он пододвигает ко мне.

Двое обвиняемых по вашему делу отрицают вину и просят выпустить их под залог, говорит он. Что касается сообщника, Гранта Льюиса, то здесь мы мало что можем сделать. Но тот, кто вас изнасиловал, Деон Нельсон, – это другой разговор.

Понятно, говорю я, хотя мне и не очень понятно, почему он вызвал меня в участок, чтобы об этом рассказать. Плохо, конечно, что те двое отрицают вину, но разве он не мог сообщить мне об этом по телефону?