Андрей Фёдоров - Желтый караван

— А вон, вон! Под стульчик полезла! Вон побежала! Как жучок!

На стол полетела коробка с кольцом, сотенные.

— У него и правда тыща! Считайте.

— Руки вытянуть! Пили много в последний год? Похмелялись?

— «Наполеончик»! По бутылочке! Похмелялся, дедушка, похмелялся!

— В день по бутылке, что ли? Это — истерия. Но надо брать.

— Лелечка! Где ты? Вон, вон побежала! Толстенькая — ужас!

— Косит-то, косит, да выкинуть чего-нибудь может.

— Ну счастливо. Много сегодня?

— Как у вас — так у нас. Таких-то не было пока. Одевайтесь! Поехали!

Вышли на крыльцо.

— Куда?! А Лелечка?!

— В твою районную.

В машине у Тишкина всерьез разболелась голова. Он тер виски, стонал.

— Сейчас те подлечат, — усмехнулся санитар.

На носилках лежала и улыбалась девушка, непрерывно считавшая лампы на потолке: раз, два, два, раз…

Врач сидел за перегородкой. Свет фонарей задевал только его бороду, да изредка сверкали зубы, когда он оборачивался и смотрел на Тишкина, смеясь и что-то объясняя водителю, а тот безразлично кивал. Слева побежал бетонный забор.

— Леля! — крикнул Тишкин.

— Хватит! — рявкнул санитар. — Орете тут целый день! Уже приехали.

Круто завернули, подпрыгнули, встали.

— Выходи! — санитары вылезли первыми. Тишкин видел, как они привычно разделились, обходя крыльцо слева и справа.

— Да я не убегу! Вы же меня к Лелечке привезли?

— А как же?!

Распахнулась дверь, и Тишкин вступил в сумасшедший дом.

Сосед Тишкина по дому, но не по подъезду, а тот, что проживал через двор, в другом крыле дома, тот самый, седой и благообразный, являвшийся иногда миру в окне, обрамленном ангелочками и пилястрами, старец Аввакум, что-то все-таки видел.

Тут сыграла роль буйная тень Тишкина, его сверхбра, озарявшие старцу полспальни. Старец в ту ночь даже после радедорма не мог заснуть и с нарастающим любопытством наблюдал, как по стене спальни в ярком прямоугольнике движется взад-вперед овальный, окруженный оранжевым нимбом предмет-тень, загадочная, напоминавшая о космосе и тайнах мироздания.

— Аэростат! — сказал старец.

Он выбрался из теплой, продавленной постели, нащупал тапочки и подкрался к окну.

Два окна напротив сияли, и видно было, как блестящая, желтая лысина возникает в одном из них на фоне темных панелей, заслоняет на секунду нестерпимый, как лимонным соком секущий глаза, букет ослепительных точек-бра, чтобы через две-три секунды снова пересечь бра и панели в обратном направлении. Мудрый Аввакум задумался над происходящим. В этой квартире, где не любили закрывать занавески, он еще с прошлого года обнаружил стройную девушку, часто танцевавшую в гостиной или на кухне. Судя по слухам и собственным наблюдениям старца, девушка эта не могла быть дочерью лысого господина, давно проживавшего в квартире, а, следовательно, события разворачивались закономерно.

— А вот так тебе, плешивый! — сказал мудрый Аввакум. — Ороговел!

Он не удивился и бурной сцене, последовавшей потом и происходившей бесшумно, но понятно, с участием уже двух голов. Но старец замерз у окна, обжег коленку о батарею и поэтому лег в постель.

— Развоевались! — ворчал старец, укладываясь на уже остывшую, ледяную простыню. — Спать не дают!

Свет погас.

— Что-то быстро помирились, чудики! Молодо-зелено!

Сон перебили совсем, и он еще не спал, когда снова на стену лег ядовитый поток света от бра.

— Не! — сказал Аввакум. — Чтой-то опять не получается! По себе бы брал, сынок. Не тянешь!

Он опять встал и приблизился к окну.

Занавески оказались задернутыми.

— Это у нас новости! — решил старец и хотел было вернуться в постель, но тут по занавескам стала ползать совсем уж невероятная тень. Лысый господин успел зарасти кудрями и отпустить бороду.

— Треугольник! — правильно определил Аввакум. — Убийство!

Бородатая тень, посуетившись, исчезла. Свет погас.

— Гуляй, ребята! — засмеялся старец. Он решил попить чаю, так как все равно уже не надеялся заснуть, но тут снова вспыхнули таинственные окна.

Тот бородатый успел побриться и отрастить длинный нос.

— Театр теней! — изрек мудрый Аввакум. — Заслуженные артисты!

Он на ощупь включил чайник, подставил себе стул, занимая место в партере, но на занавеске произошли за эти минуты такие перемены, что старец отбежал от окна и замахал руками:

— Сгинь, колдунья! — вскричал он.

В тот же вечер пошли гулять Ржевский с собакой и не вернулись. Вернее, частично вернулись: около часа ночи пудель Нансен стал требовательно фыркать в щель над порогом, поднимая с полу клубы пыли. Супруга Ржевского обнаружила под ошейником записку: «Приду поздно». Это ее не взволновало, дело было привычное, хотя после часа ночи «поздно» не получалось, становилось уже «рано». Супруга налила пуделю в миску молока и под громкое собачье лакание и чавканье легла спать, и снились ей в ту ночь добрые и смешные сны.