Мария Воронова - Идеальная жена

Время шло, а судья с заседателями все не выходили. Обвинитель достал из дипломата какой-то томик и углубился в чтение, секретарь вязала, и Ульяна хотела показать, как тот же самый узор можно делать проще и быстрее, но не решалась лезть, куда не просят.

Ей было очень страшно, и почему-то казалось, будто судьям все известно, хотя Ульяна понимала, что это невозможно. Смышляев мертв, а больше никто ничего не знает.

Но почему тогда их так долго нет?

Ульяна снова посмотрела в окно. Ливень прошел, и развиднелось, и, как всегда бывает после дождя, звуки доносились с улицы особенно четко, будто умытые.

Обвинитель оторвал взгляд от книги, будто опомнился, посмотрел на часы и покачал головой. Даже для него это слишком долго.

Может, пора в окно? К омытому дождем асфальту и небытию? Мертвых у нас не судят и приговоры им не выносят. С ее смертью оборвется последняя нить к тайне, и дети ничего не узнают.

А если узнают, то им будет легче это пережить, когда они поймут, что мать раскаялась и наказала себя сама.

Ульяна раскрыла блокнотик, который ей разрешили иметь при себе, чтобы делать заметки.

Что написать детям? Что любит? Наказать дочери никогда не встречаться с женатым мужчиной, а сыновьям – любить жен, потому что измены безжалостно все ломают?

Или лучше уйти молча, как бы в припадке умопомешательства?

Ульяна несколько раз глубоко вздохнула. Она даст себе еще десять минут… А потом еще десять, потому что инстинкт самосохранения прижимает ее к месту.

Ирина со стуком положила часики на стол:

– Итак, товарищи? Время истекло.

– Отправить на доследование, – буркнул Гарафеев.

– Ты же врач, типа гуманист.

– Вот именно. И мне поэтому претит мысль о том, что жестокая убийца останется безнаказанной. Нет, я понимаю, когда под горячую руку, и человек сам раскаялся и повинился, то можно, наверное, простить, но отравить ребенка, чтобы выйти замуж за его отца, это уж извините.

– Но мы точно не знаем, так ли все было.

– Так мы и не к расстрелу тетку приговариваем.

По хмурой физиономии Стаса Ирина поняла, что он не изменил своей позиции и будет отстаивать ее до последнего. Но и Гарафеев тоже уступать не собирается.

Ах, какими спокойными и уступчивыми они оба показались Ирине при знакомстве! Стас – то, что в кругах Кирилла называется «пофигист», а Гарафеев – типичный совок и подкаблучник, с атрофированным собственным мнением. Вот уж правда, в недобрый час подумала она, что с этими милыми дурачками проблем не будет!

А теперь ясно, что они даже не станут ее слушать, пока не договорятся между собой.

Ирина вздохнула. Дождь прошел, а на четырехчасовую электричку она точно не успеет, и теперь непонятно, когда доберется до дому. Кирилл устроит нахлобучку, что не взяла такси, но Ирине претило это вопиющее барство.

Или взять все-таки, чтобы ребята не волновались? Она же двадцать раз повторила, что дело ерундовое, все решено давным-давно, осталась простая формальность – огласить приговор, так что сегодня она точно на работе не задержится.

Кто за язык-то тянул?

Но самое ужасное в этой ситуации то, что она колеблется. Склоняется к позиции Гарафеева, но все-таки колеблется. Была бы твердая убежденность, так нашла бы аргументы для строптивых заседателей.

Наверное, это беременность сделала ее такой нерешительной.

– Игорь Иванович, а если Тиходольская не виновата?

– Как это не виновата?

– А вы не думаете, что следователь попадет под обаяние вашей стройной версии и не станет рассматривать аргументы против нее?

– Я не могу за него отвечать.

– Верно, – поморщилась Ирина, – ну а вы что скажете, Станислав Михайлович?

Стас вздрогнул, будто не ждал этого вопроса.

– Пожалуйста, слушаю вас.

Суханов встал, прошелся по комнате, зачем-то выглянул в окно.

– Даже не знаю, важно это или нет, – негромко начал он, – но расскажу как есть, а вы уж судите сами. Дело в том, что на мою невесту много лет назад напали. Она выжила, но ее будто выкинуло из жизни. Она существует как за стеклом. Как тень. Я пытаюсь представить себя на ее месте и не могу, и понимаю только одно – это очень страшно, так жить.

Стас сглотнул и крепко сжал ладони. Гарафеев с Ириной молча смотрели на него.

– Насильника не поймали, а Леля оказалась сама виновата. Слишком поздно шла домой, слишком молодая, слишком красивая. Как тут устоять, действительно? Она пошла в милицию, потому что думала, что насильника найдут и он не обидит других девушек, но ее там только унизили и оскорбили. А мама с ней до сих пор обращается так, будто она немножко умерла. Насильник оставил ей только тень жизни, изломал, искалечил судьбу, а сейчас спокойно гуляет где-то, выслеживает других девушек и прекрасно себя чувствует. Ни совесть его не тревожит, ничего. Но когда я спросил у Лели, не жалеет ли она, что не убила его, она сказала – нет. Не стала бы этого делать, даже если бы и могла, и не из страха, а потому что угрызения совести сделали бы ее существование еще тягостнее, чем сейчас. Вы понимаете? Она лучше бы умерла сама, чем лишила жизни негодяя, который полез к ней без спросу, заведомо зная, что она слабее его. Мне кажется, так не должно быть. Человек не должен думать, что защищаться – это плохо, особенно если это женщина. Что там было в прошлом у нашей подсудимой, бог его знает, но если мы сейчас ее не оправдаем, то как бы скажем: да, защищаться плохо. Лучше умрите, но сохраните жизнь своему насильнику, а про вашу женскую честь вообще говорить нечего. Сами напросились, так терпите теперь. Подумаешь, ваша жизнь будет навсегда искалечена, зато вы никого не убили, греха на душу не взяли.