Павел Астахов - ДНК гения [litres]

– Как думаешь, это запись? – кивнув на экран, где принимал поздравления «признанный» наследник – Христофоров, спросила я сестрицу.

– Конечно же, это запись, причем уже смонтированная, – не затруднилась с ответом Натка. – Ты разве не слышала дебильный хохот публики строго в нужных местах? Мне один близко знакомый режиссер, Алекс его звали, рассказывал, будто этот смех был записан чуть ли не пятьдесят лет назад. Представь, а? Те люди уже, может, все давно умерли, а их веселым ржанием до сих пор озвучивают телеспектакли и юмористические программы!

Я лишь пожала плечами.

Что тут скажешь?

У кого какое культурное наследие…

Представьте себе художника, у которого нет рук, но его желание творить неудержимо, и он рисует, зажимая кисть зубами или пальцами ноги. Это мучительно трудно и никогда не дает удовлетворительного результата. Да, критики и публика могут быть в восторге, но сам художник прекрасно знает, какие яркие и выпуклые образы распирают его воображение, какие сочные объемные картины рождаются в его мозгу – и выцветают, уплощаются, едва явившись на свет.

Я – тот несчастный калека, приговоренный к вечным мукам творчества, результаты которого никогда не приблизятся к придуманному мной же идеалу.

Мне рукоплещут и бросают цветы. Я улыбаюсь поклонникам, критикам, партнерам – всему миру и бережно сцеживаю в кулак кровавые слезы творца-калеки: ему ведь еще понадобятся краски…

Кому утро вечера мудренее, а кому просто затейливее…

Новорожденный день вкрадчиво затек под дверь розовым светом, приглушенным куриным квохтаньем, звоном посуды и полузабытым ароматом яичницы на сале.

Говоров догадался, что призывные запахи источает его собственный завтрак – бабка и в стародавние времена по утрам ела только кашу с вареньем, а теперь наверняка вообще клюет что-нибудь сугубо диетическое.

У них с ее Гариком было раз и навсегда утвержденное меню: на завтрак – яичница деду, каша бабке и детям, на обед всем борщ с курятиной, на ужин котлеты и картошка в мундире. И каждый день – либо пирожки с абрикосами и вишней, либо домашний малиновый кисель, разливаемый в суповые тарелки и застывающий в них лаково-красными озерами.

Говоров снова потянул носом и, кажется, уловил запах ванили. Похоже, сегодня будут пирожки…

Отбросив полысевшую и истончившуюся до марли древнюю махровую простыню, выданную ему в качестве покрывала, Говоров звонко пришлепнул пятки к полу. В стародавние времена красно-коричневая краска лежала на досках толстым глянцевым слоем, и гладкие пятки маленького Никитоса забавно к ней прилипали. Теперь и пятки, и краска потрескались, зашершавились и склеиваться перестали. Но ощущать босыми ногами теплое дерево было по-прежнему приятно.

Как всегда в этом доме, Говоров спал на раскладном кресле, от которого, он точно помнил, до окна было ровно пять шагов.

Оказалось – уже не пять, а три.

Да и само окно, прежде затянутое только марлей – от комаров и мух, теперь было затворено деревянными ставнями. Говоров ночью сам их закрыл, спасаясь от ночных звуков и запахов. Ему мешали спать задиристые коты, брехливый соседский пес, голосистые цикады и еще кто-то неопознанный, сосредоточенно шуршавший и ворочавшийся в кустах. Вот интересно, мусоровоз, деловитым грохотом приветствующий рассвет во дворе родной московской шестнадцатиэтажки, ему никогда не мешал, а деревенские звуки мешали…

Говоров откинул крючок на ставнях, толкнул створки, и они с шорохом и треском проехались по буйной заоконной зелени, сметая с листьев росу. Неопознанный и невидимый кто-то в травяных дебрях протестующе фыркнул и шумно удалился. Говоров высмотрел в богатой барочной раме пышной зелени кусочек неба: оно было розово-голубым, перламутровым, как гладкая внутренняя стенка морской ракушки.

В стародавние времена маленький Никитос уже лез бы за подоконник, чтобы бежать, по пути набивая карманы грушами и орехами, через сад к оврагу, к речке…

Взрослый Говоров ограничился тем, что цепко снял с куста красную звездочку спелой малины и обернулся к двери. За ней были завтрак, бабка и проблемы, от решения которых, увы, никак нельзя было убежать огородами.

Рядом с разложенным креслом на табуретке, традиционно исполняющей функции прикроватной тумбочки, скромно поблескивала аккуратно сложенная черная ткань. Резонно предположив, что для него оставлена какая-то траурная одежда, Говоров развернул блестящую тряпочку и хмыкнул: это были подштанники. Судя по размеру, наверняка дедовы, но новенькие, ни разу не надеванные, еще даже с бумажной наклейкой. «Трусы сатиновые спортивно-семейные», – прочитал Говоров. Описание показалось умилительным, фасон – знакомым.