Илья Бушмин: Под подозрением

На земле перед опером в луже собственной крови лежал Буч.

Сержант настороженно смотрел на Филина.

— Что, знаете его?

— Сталкивались пару раз, — уклончиво откликнулся Филин. — Где мокрушник?

— В воронке. Я его там приковал к поручням на всякий случай, чтоб не бычил.

Филин направился к машине ППС. Открыл заднюю дверцу. На скамье, прицепленный наручниками к перегородке, сидел, пошатываясь, здоровяк. И здесь Филина поджидал новый сюрприз. Это был его сосед по камере городского ИВС.

— Охренеть. Какой тесный мир, — невесело сказал Филин. — Ну здорова, кореш.

Филин сразу же вспомнил их последний разговор в камере. Попросив у Филина сигарету, здоровяк поинтересовался, за что его «замели». Когда Филин спросил то же самое, здоровяк загадочно ответил «Да так, по мелочи» — и поспешно свернул разговор.

Здоровяк поднял глаза, с трудом сфокусировал заплывшие от наркотического дурмана глаза на Филине. Зрачки были сокращены. Сержант сказал верно — здоровяк накачан наркотиками под завязку.

Но Филина он узнал.

— О, — пробормотал здоровяк. — Ты? Тоже замели? Опять?

— Ты в прошлый раз в ментовку специально подался? Прыгнул за какую-то фигню, чтобы тебя за Буча не замели? Это же ты ему тогда башку раскроил, а?

Здоровяк непонимающе уставился на Филина. Нахмурился, подозревая, что недавний сокамерник задает слишком много вопросов. Подняв снова глаза на Филина, он, кажется, уже забыл об этом, потому что буркнул:

— Курить есть, кореш?

Филин ничего не ответил, лишь вздохнул.

— Пойду вызову труповозку, — сказал он сержанту и пошел к своей машине. Услышал, как за спиной сержант смачно выругался, потому что здоровяка вырвало.

В этот день Хрулева официально арестовали, после чего перевели из городского изолятора временного содержания в СИЗО. Уже вечерело, когда надзиратель после оформления повел его в камеру. Она располагалась в особом блоке следственного изолятора — здесь содержали задержанных сотрудников правоохранительных органов и коррупционеров, которые больше смерти боялись содержания в одной камере с уголовниками.

Хрулев шел, глядя вниз, на грязный пол и собственные руки, запястья которых были сцеплены браслетами наручников.

— Живее булками шевели, — грубо буркнул надзиратель.

Хрулев сглотнул. Начав говорить, он понял, что голос его подводит. Пришлось пару секунд подготовиться, сглотнуть снова и собраться с духом, чтобы обратиться к надзирателю.

— Меня нельзя в камеру к ментам.

— Мое дело определить куда скажут, — отрезал надзиратель.

— Вы не понимаете, да? Я сотрудник УСБ, — голос Хрулева предательски задрожал. — А сокамерники — менты? Те, кого я посадил…? Это то же самое, что… что опера посадить к уголовникам. Они же… они же меня порвут.

— Ты не сотрудник УСБ, ты арестованный, — огрызнулся надзиратель, теряя терпение. — А у нас для особых гостей только этот блок. Не нравится — можем определить тебя к уркаганам. Или к опущенным. Не хочешь, мля? Так что топай давай, шевели булками.

Надзиратель подтолкнул Хрулева. Сгорбившись, вчерашний майор УСБ брел навстречу своей безрадостной, отдающей болью и страхом, судьбе.

На месте преступления Филину пришлось провозиться пару часов: дежурный прислал в подмогу лишь одного опера, а им нужно было опросить свидетелей, проконтролировать работу криминалиста до приезда следователя из СК, вместе с понятыми обыскать комнату подозреваемого и прочее-прочее-прочее. Обычная оперская работа.

Когда Филин вернулся в отдел, то встретил в фойе ОВД тощую и изможденную женщину. Ей было не больше 50, но выглядела она значительно старше. Бучельникова… Она атаковала стойку дежурного, причитая и плача в окно:

— Что случилось с моим сыном? Как это случилось? Господи…!

— Женщина, успокойтесь.

— Как вы можете так говорить? Мне участковый сказал, что Марата убили! Я хочу знать, где он! Это сын мой, понимаете?!

Филин с трудом заставил себя отвести глаза от женщины и проскользнул мимо незамеченным. Филина словно обдали холодным душем.

Меньше всего на свете он хотел сейчас говорить с ней.

Филин быстро поднялся по лестнице на этаж, который занимали опера. В своем кабинете открыл форточку и закурил.

«Это сын мой, понимаете?!» — звенел в ушах крик убитой горем женщины. Филин ярко и живо вспомнил, как две недели он пришел к ней домой с известием о том, что Буча кто-то сильно избил во дворе дома. Филин вспомнил гадюшник, в который превратил квартиру этой женщины ее непутевый сын. Филин со смесью жалости, отвращения и тоски вспомнил железную дверь, которой Бучельникова отгородила свою спальню от остальной квартиры. Маленький мирок пожилой женщины, граница между ней и наркоманским адом снаружи. Филин вспомнил ее слова — так отчетливо, словно слышал их прямо сейчас. «Я прихожу домой с работы и сразу закрываюсь тут, — горько и устало жаловалась она ему тогда. — Сижу, включу телевизор, чтобы не слышать ничего. В туалет даже боюсь выйти. Вдруг какой-нибудь наркоман из его дружков прибьет меня. В собственной квартире…»