Ефим Друц - Волки

— С племянником своим познакомь, — сухо сказал Седой, — может, воспитаем его, а? А то что же получается: на улицах грабит. Не солидно это! — И Седой криво усмехнулся, но такая это вышла усмешка, что Леньке вдруг стало страшно и захотелось сразу же избавиться от Седого, но он только тихо сказал:

— Познакомлю при случае.

— Да ты не бойся, у меня задумки есть — можно сделать большие бабки. Да и во время как-то надо вписываться. И вот еще что: ты меня не бойся. Если с умом к твоему племяннику подойти, то всем выгодно будет и ты в накладе не останешься.

И теперь уже Ленька узнавал прежнего Седого, того, другого человека, которого во времена их юности так боялась вся округа. И что-то вдруг всколыхнулось в Ленькиной душе, и захотелось ему не размеренной и спокойной жизни, а с юности памятных буйства и веселья, когда энергия буквально бьет ключом и переплескивает через край.

— Слышь, Седой, — сказал он, — ты и взаправду думаешь, что навар будет?

— Еще какой, не сомневайся!

С тем они и расстались, а еще через пару недель в квартире Седого раздался телефонный звонок. Старуха, соседка по коммуналке, постучав в комнату Седого, недовольно проворчала:

— К телефону, тебя спрашивают!

На другом конце провода, то ли боясь чего-то, то ли спеша сообщить новость, Ленька почти скороговоркой прокричал:

— Мальцы у меня собираются. Племяш даже просит, чтобы я на ночь смотался куда-нибудь — видно, гулянка будет. Ты бы зашел, Седой, посмотрел на него, да заодно и на других, там я тебя и познакомлю. А потом мы уйдем.

— Когда собираются? — коротко спросил Седой.

— Сегодня вечером, часов в восемь.

— Ладно, — пообещал Седой, — буду… — И повесил трубку.

До вечера оставалось еще много времени, и Седой не торопясь начал приводить себя в порядок: он побрился, надел серый выходной костюм и темную рубашку, из-под воротника которой виднелся край тельника. Сапоги решил не надевать и облачился в столь нелюбимые ботинки (приходится терпеть!). Потом он открыл ящик маленького столика и достал оттуда пачку фотографий. На одной из них юный Седой был снят возле голубятни. Он стоял в окружении блатных, которые с восхищением — а его не могла скрыть даже давняя фотография — смотрели на своего вожака. Усмехнувшись, Седой положил фотографию в карман. Взял и свой любимый выкидной нож, который редко носил с собой. Владел он им мастерски. Посидев минут пять в раздумье, Седой встал и, аккуратно заперев за собой дверь, вышел из комнаты.

Седой прибыл к семи часам. Гостей еще не было. Ленька жил один, и «порядок» в его однокомнатной квартире был чисто мужской: везде набросано, на столе немытая посуда и пепельница, полная окурков.

— Ну, ты даешь, — сказал Седой, — как в хлеву у тебя. Как же твои мальцы здесь гулять будут?

— А пусть они сами и прибираются или подруги ихние. Им гулять, им и заботиться. Только одного я не могу понять, как ты с ними поладишь, не знаешь ты их, современных-то. Им слово — они в ответ десять, да и злобы в них, не дай Бог.

— Поглядим, — спокойно ответил Седой, — не торопись… Ты-то помнишь, как вы в детстве шкодили?

— А как же, — с готовностью отозвался Ленька. — К дверям деда, который на первом этаже в подворотне жил, лом ставили. Среди ночи стучались к нему в окно. Дед выбегал в исподнем, натыкался на лом, лицо в кровь разбивал. Потом в ярости мчался за нами, а мы — врассыпную. Иногда ловил кого-нибудь и пинка давал. Не бил особенно, но пинка давал. Или еще: бросали деду кошку между рам, и она всю ночь мяукала, а дед думал, что это пацаны под окнами балуются…. Вот так и не давали деду спать. А еще донимали профессора. Протягивали веревку от сквера, где прятались, к профессорскому окну, привязывали камешек к веревке и каждые пять минут дергали. То и дело профессор выбегал, не до работы ему было… Помню, засек однажды Макей, как к Нинке в котельную плотник пришел. Ну и выстроились пацаны в очередь, чтобы поглядеть на «взрослую» любовь. А Макей деньги за это собирал. А потом он по дурости крикнул: «Оставляй!», так плотник, чуть ли не без штанов выскочил. Все разбежались, а Макей не успел. Но плотник его в запале и не заметил, а то бы угрохал… Бывали и мирные дни. Когда на Воробьевку ездили в футбол играть, то не шкодили. После игры в Москва-реке купались, загорали. Среди нас всякий народ был: шуты, балагуры. Шутов звали «шестерками», их на подхвате держали…

— Среди блатных все по-другому было, — не дав Леньке закончить, заговорил Седой. — А какие они, эти, ну те, что с твоим племянником шляются?