Виктор Кустов - По метеоусловиям Таймыра [сборник litres]

– У нас с вами разница на четыре часа.

– Вот дьявол, совсем забыл, – искренне удивился Солонецкий и снова помолчал.

Потом стал расспрашивать о погоде, здоровье, словно ради этого только и звонил. И Кузьмин неожиданно охотно стал рассказывать, какой снежок сыплет за окном и что зима здесь не то, что в Снежном, беднее и на мороз, и на снег, говорил так, словно никуда не спешил, и это было непохоже на него.

И Солонецкий решился:

– Я вот по какому поводу звоню, Геннадий Макарович, – он переждал шипение. – Хочу попросить прощения за свою бестактность…

– Ну что вы, – отозвался тот. – Скорее уж мне надо это делать.

– Это делают не по возрасту или чину… В общем так… В конце концов, выбор за вами, а выводы наши. – Это прозвучало со скрытым вызовом, но Солонецкий об этом не подумал. – Стройку нашу с вами предлагают законсервировать уже в приказном порядке. Срок на возможную апелляцию – месяц. Выводы главка не в нашу пользу, главного инженера у меня нет, а один я, похоже, не отстою… Так что всё зависит от вас. С Киреевым вопрос принципиально решён, против вашего возвращения он не возражает.

Кузьмин молчал.

Солонецкий ждал.

Он мог бы сказать, что предоставит Кузьмину свободу, примет все его условия, но не делал этого.

– Я подумаю, – наконец услышал он далёкий голос.

Солонецкий торопливо произнёс:

– Только недолго, Геннадий Макарович, времени в обрез.

– Я понял.

Кузьмин положил трубку.

Опустошение и растерянность вдруг навалились на Солонецкого. Сдавило грудь, и он неподвижно застыл, боясь пошевелиться. Нет, иначе поступить он не мог. То, что сделал, было единственно правильным.

Когда сердце отпустило, оделся и вышел на улицу.

Ночь стояла морозная и тихая. Прохожие прятали лицо в воротники, кутались в шарфы, и Солонецкий удивился, что не чувствует холода. И только на середине дороги, когда стало пощипывать нос и щёки, он вспомнил, что с утра было около тридцати градусов.

Вдруг ночь стала светлеть. В мягком синеватом полумраке померк свет уличных фонарей, и на звёздном небосводе он увидел сиреневую, плывущую к посёлку ленту. Переливаясь, она приближалась, словно выплясывала странный, вызывающий оторопь танец, и Солонецкий стал глядеть на неё, запрокинув голову и придерживая рукой шапку.

И ощутил прилив необъяснимого веселья.

– Красиво! – сказал остановившейся рядом парочке.

Девушка, прижимаясь к парню, отозвалась:

– Почему-то страшно…

– Не трусь, я с тобой. – Парень обнял её за плечи, и они ушли от Солонецкого.

Северное сияние охватило уже всё небо. Казалось, весь посёлок высыпал на улицы. Молодёжь дурачилась, резвилась в голубом свете, старики перебрасывались скупыми фразами, вспоминая, каким оно было в прошлом году.

Солонецкий неторопливо брёл по улице.

На площади перед домом культуры он увидел Ольгу Павловну. Её и Василису окружили парни. Они о чём-то оживлённо беседовали. Солонецкий догадался, что те пытаются познакомиться и удивился, как она ещё молода…

Ольга Павловна вдруг резко оттолкнула стоящего перед ней парня, торопливо пошла в сторону Солонецкого.

– Ну что ты совсем распахнулся, холодно же. – Она заботливо поправила ему шарф, застегнула пуговицы, и Солонецкий не стал сопротивляться.

Василиса вместе с парнями весёлой гурьбой вошли в клуб.

– Пошли домой, хороший мой.

Ольга Павловна подхватила его под руку. Они пошли по улице, и она всё что-то говорила и говорила, и он очень любил её в этот момент.

Дома Ольга Павловна раздела его, накормила, уложила в постель. Легла рядом, крепко обняв, и только тогда сказала:

– Я закончила, Юра… Я закончила портрет.

– Ты рада?

Она не ответила, стала гладить его грудь. Её волосы, пахнущие цветущей степью, вызывали неясные и волнующие воспоминания и помимо воли он видел лицо Ирины…

– Ты всё понимаешь, – сказал он.

– Да, я всё понимаю, – после паузы отозвалась Ольга Павловна и ещё крепче обняла его. И он не стал говорить то, что собирался сказать.

– Расскажи мне о своей жене, – вдруг попросила она, всё так же прижимаясь к нему, и Солонецкий с удивлением отметил, что так, наверное, до самой смерти и не поймёт женщин.

Он стал рассказывать об Ирине, Танюшке и всё боялся, что она отодвинется, расплачется, уйдёт, но она крепко обнимала его, а потом, словно прочтя его мысли, сказала:

– Ты не переживай, я очень счастлива…

Солонецкий не уловил ни фальши, ни обиды, ни ревности, а оттого ему стало легко и радостно. И с мыслью, что всё обязательно будет хорошо, он уснул.