Мари-Бернадетт Дюпюи: Колдовская душа [litres]

– Господи Иисусе! Ну и пускай себе говорит. А я вот люблю слушать, как ты щебечешь, словно воробышек, – сказала Альберта.

В это мгновение дитя шевельнулось у нее в чреве – резкий толчок, который заставил женщину умолкнуть. Она инстинктивно прижала руку к животу.

«Благословенный плод нашего примирения!» – подумала Альберта. Для нее это было большой радостью – в сорок три года носить под сердцем новую жизнь.

На улице, стоя у окна со слегка запотевшими стеклами, мужчина лет пятидесяти любовался мирной картиной, которую являли собой его жена и внучка. У него были карие глаза, седые кустистые брови и такая же седая густая борода. Под шапкой с опущенными наушниками и козырьком его широкое мужественное лицо, обычно такое надменное, приобрело умиленное выражение. Шамплен Клутье смотрел на нежный профиль Альберты, и его сердце замирало от любви.

Он души не чаял в этой миловидной женщине – темноволосой, миниатюрной, с тонкими чертами лица и светлыми сияющими глазами. Он обожал ее. И эта страсть, которая не угасла и за двадцать с лишним лет, когда-то толкнула его на ужасную крайность. Однажды вечером, после танцев, Шамплен взял девушку силой, прекрасно зная, что потом она вынуждена будет выйти за него замуж. И все-таки она его простила – после долгих лет презрения и вынужденной покорности.

«Моя красавица с внученькой – какие они милые!» – думал Шамплен, входя в дом.

– А кто это пришел? – послышался напевный голос Альберты, узнавшей тяжелые шаги супруга. – Дедушка Шамплен!

В прихожей фермер снял припорошенную снегом куртку и снегоступы.

– Как у вас сегодня вкусно пахнет! – сказал он громко. – А я с подарком! Принес нашей девочке анисового мармелада!

Жасент склонилась над мужчиной по имени Фильбер, чья кожа медного оттенка наводила на мысль об индейских корнях. Он лежал на узкой раскладной кровати возле обложенного камнем очага, в котором горели три полена. Обстановка в хижине была убогая, здесь давно не убирали. Звериные шкуры были развешены для просушки вдоль внутренней стены, наспех сложенной из круглых поленьев и больших неотесанных досок.

– Мсье, вам плохо? Вы меня слышите? – спросила Жасент.

Стоящее у ее ног металлическое ведро, которое больной использовал вместо туалета, источало жуткий смрад – опорожнить его было некому. Фильбер лежал с закрытыми глазами, дрожа от холода. Его лицо исказила гримаса боли. Простыней на кровати не было: он лежал между одеял.

– Мсье, мне нужно осмотреть вашу рану на ноге, – не сдавалась молодая женщина. – Меня привез ваш друг Жозюэ, я – медсестра.

Больной захрипел так, словно вот-вот задохнется, но при этом не шевельнулся и не разомкнул век. Снедаемая тревогой, Жасент отметила про себя, что на улице собаки Одноглазого устроили шумную возню. «Ему не следовало их распрягать, – подумала она. – Этому несчастному нужна антирабическая сыворотка, и как можно скорее! Мы срочно должны доставить его в Сен-Прим, а оттуда перевезти в Робервальскую больницу».

Была во всем этом одна странность: больной находился в полубессознательном состоянии и не мог встать с постели. Если взбесившийся волк укусил Фильбера за щиколотку, но рану сразу же прижгли, у них есть еще несколько спасительных часов, прежде чем опасная инфекция начнет распространяться по всему телу.

– Ну как он? – послышался за спиной Жасент низкий мужской голос.

Одноглазый вошел в хижину и поставил на шаткий стол чемоданчик медсестры.

– Ваш друг не отвечает и за все это время ни разу не пошевелился, – озабоченным тоном ответила женщина. – Это странно! Раз его укусили вчера, он должен быть еще на ногах и чувствовать себя не хуже, чем мы с вами. Очень надеюсь, что у собак хватит сил на обратную дорогу и мы сможем выехать немедленно.

– Торьё! Вы что, смерти его хотите? В такой холод катать больного Фильбера по лесу! Он, дурень, вообще не хотел, чтобы я вас сюда привозил. Жаль, я его не послушался… А что он молчит и не шевелится – думаю, это потому, что вы женщина.

– Это глупо с его стороны, – вздохнула Жасент.

Однако такое поведение раненого было ей понятно: слишком долго этот траппер прожил один, вдали от людских поселений, где к нему могли бы отнестись по-доброму; наверняка он заядлый холостяк и отвык от общения с себе подобными, как и от женского общества.

– Мсье Фильбер, вы не первый мой пациент! – воскликнула Жасент. – Если вы в сознании и не ощущаете нестерпимой боли, пожалуйста, ответьте мне и перестаньте притворяться умирающим! Мне это мешает, я не могу выполнить свою работу.