Илья Рясной - Мокруха

Лучше всего, если косточки Глена упокоятся где-нибудь в дремучем лесу. Найдут их через десять тысяч лет археологи и определят как захоронение древнего человека времен первой научно-технической революции и великой экологической катастрофы. Гусявин с Брендюгиным поколесили по пригородным лесам и нашли местечко, где Глену будет уютно лежать.

Вставало несколько проблем. Первая: как затащить Глена на место его будущего захоронения? Тут было два варианта. Первый — привезти туда тело, мертвое или связанное, или оглушенное наркотиком, снотворным, тяжелым предметом. Второй — сделать так, чтобы он прибыл туда в добром здравии. Добиться этого можно путем угроз или обмана. Стратег Гусявин, естественно, владел искусством обмана лучше, чем каким-то другим.

— Але, Глен, привет.

— Здорово, Сявый.

— Что делаешь?

— На луну вою.

— Небось с голодухи. Слушай, Глиня, ко мне деловые из Санкт-Ленинграда подъехали, у них интересное предложение.

— Что за предложение?

— На несколько десятков тысяч.

— Долларов?

— Нет, монгольских тугриков.

— Что хотят?

— Я так понял — по нашему профилю. И по нашим возможностям. Они нас ждут.

— Когда и где?

— Сегодня вечером. У них база в Вороновском.

— Нам это нужно?

— Если тебе не нужны несколько десятков тысяч долларов, значит, я попал к Рокфеллеру. Минута вашего разговора, потраченная на меня, стоит дороже.

— Это не свист? — В груди Глена заворочалась холодная лягушка. Он не знал почему, но ему не нравилось предложение Гусявина. Что-то настораживало его. Еще не развитый инстинкт зверя подавал сигнал тревоги.

— Не свист. Ребята серьезные.

— Откуда они взялись? Откуда узнали, что мы есть на белом свете?

— Это мои завязки, мои старые добрые знакомства. Глиня, это другой уровень. Там такие дела и такие деньги!.. Тут уже дипломатия. Нам нужно из кожи вон лезть, чтобы понравиться им и доказать, что мы солидные партнеры.

— Ладно. Где?

— Мы с Геной, он уже в курсе, встречаемся у центрального телеграфа в шесть тридцать. Подходи туда. Мы будем на машине.

— Хорошо, — сказал Глен и положил трубку. На его лбу выступил холодный пот…

А Гусявин уже звонил Брендюгину.

— Гена, он согласился.

— Да? — без всякой радости встретил новость Брендюгин. — И где?

— Шесть тридцать, у центрального телеграфа.

— Понятно.

Брендюгин положил трубку. Его мутило. Он с утра не находил себе места. В сто первый раз убеждал себя, что сделает все без сучка и задоринки, и в сто первый раз искал повод, чтобы избежать всего этого. Тогда, стоя лицом к лицу с Гленом, он готов был убить его. Но это было в пылу схватки, после пережитого шока. А хладнокровно спланировать и осуществить убийство — все его существо восставало против этого… Но где-то в глубине его опять раздавался крик «деда-а», и к нему вновь возвращалась решимость.

Все эти переживания были, впрочем, бесполезной тратой нервной энергии. Все решено. В шесть тридцать Брендюгин около телеграфа посадит Глена в свою машину, свернет на проселочную дорогу, потом под каким-нибудь предлогом остановит машину. «Заглох двигатель. Глен, ты не поможешь, по-моему, свечи искрят». Когда Глен вылезет из машины — получит пулю. И будет закопан на веки вечные. Конечно, можно было бы его отправить на тот свет и при помощи холодного оружия, удавки, просто голыми руками свернуть его цыплячью шею… Но Брендюгин знал, что на это у него уж точно духу не хватит. В чем прелесть пистолета — все решается быстро, без напряжения. Неожиданно для жертвы. А потому — никакой борьбы, криков о пощаде, дергающегося в руках тела. Раз — и пуля прошивает насквозь это мягкое, податливое человеческое тело, проникая в жизненно важные органы, ломая самый совершенный механизм, созданный матушкой-природой, разрывая нить между чем-то тонким и невидимым, в чем сконцентрирован человеческий дух, и грубой материей.

Без десяти шесть Брендюгин натянул старые джинсы и потертую матерчатую куртку, прикрывавшую пояс, за который был заткнут ПМ. Он посмотрел на свое отражение в зеркале, подмигнул и через силу улыбнулся.

— Ничего, выдюжим, Гена.

Он спустился на лифте, вышел из подъезда во двор. Что-то изменилось, дало сбой в окружающем мире. Он показался Брендюгину иным, отчужденным. Он предстал перед ним в каком-то новом свете. А разве могло быть иначе? Разве в старом привычном мире он, Брендюгин, мог бы спокойно идти на встречу, зная, что ему предстоит убить человека?