Юлия Яковлева - Каннибалы [litres]

– Беловой на «Ромео» нет дирижера, – Ада Ивановна показала пустую графу. Ольга зашуршала бумажками.

– Орджоникидзе не занят, – как бы задумчиво сообщила она. Как будто только что сделала это открытие.

Дирижеру Орджоникидзе, однофамильцу знаменитого советского наркома, балетные приклеили кличку Пожар в шашлычной.

Дирижер Орджоникидзе любил музыку. Преклонялся перед гением давно умерших композиторов. А потому ненавидел балет. Тупым курицам, бесился он, что Стравинский, что Прокофьев, что лязг кастрюль. Тут им играй быстрее. А тут помедленнее. Один такт растягивался, другие сыпались, как горох. Великий композитор вертелся в гробу, как пропеллер, от такого кощунства, а у Орджоникидзе начинало болеть за грудиной, предвещая инфаркт. Орджоникидзе чувствовал себя единственным заступником покойных гениев. Под его палочкой оркестр играл, что написано в нотах. «Подождать тебя? – орал Орджоникидзе из ямы балерине. – А в метро тебя тоже поезд ждет?»

Вероника спокойно отвечала со сцены: «Нет. Я не езжу в метро. У меня «мерседес» с шофером».

Трудолюбивая Марина Морозова подходила к рампе и принималась объяснять в яму: «Я понимаю, что у вас там в нотах написано темп аллегро. Но, выпрыгнув в гран жете, я при всем желании не могу приземлиться быстрее, чем приземлюсь». – «Ну так не прыгай высоко!» – бесновался Орджоникидзе. «То есть? А прыжок показать? Меня зачем столько лет балету учили?»

Элла Егорова поворачивалась спиной без объяснений. (У нее с Орджоникидзе однажды на гастролях случился короткий роман.)

Остальные девочки плакали.

Аким работал буфером. На ходу заключал компромиссы: «Здесь она поторопится и успеет в музыку – Марина, поторопишься? – но вот здесь уж вы ее подождите!» И принимал на себя шквальную ругань дирижера, как громоотвод молнию.

– Выписывай Беловой Орджоникидзе, – распорядилась Ольга.

Балеты Маэстро, безусловно, были гордостью театра. В русском двадцатом веке, когда уже невозможно было сохранить простой и наивный взгляд на жизнь, который позволял в девятнадцатом веке сочинять балеты про фей или заколдованных лебедей, Маэстро его чудесным образом сохранил. Его соседей арестовывали без вины и забирали среди ночи. Его одноклассников по балетной школе ссылали в Казахстан, а одного даже расстреляли как немецкого шпиона – за то, что однажды выступил на концерте в германском посольстве. Его собственный отец умер от тифа в эвакуации, а несколько танцовщиков-сверстников погибли на войне. Его главного соперника-хореографа уже после войны выкинули из профессии, потому что был «космополитом», то есть евреем, и до самой своей ранней смерти тот перебивался постановками для ансамблей песни и пляски, составленных из тех, кому в жизни тоже не повезло. Маэстро пережил все.

При этом сохранил больше, чем жизнь и рассудок. Он сохранил способность видеть и описывать мир в терминах влюбленных фей, очарованных наяд и заколдованных бабочек.

Наверное, балет стал его личным убежищем от всего сразу: войны, Москвы, коллег, партии и даже жены – партийного инструктора, строгой интеллигентной дамы с гулей на макушке.

Откатав порцию «Феи горы», театр зарядил блок «Ромео и Джульетт». Джульетту все балерины танцевали тоже по очереди – каждая один спектакль. Серию открыла Егорова. Даша ее закрывала. Таков был тактический расчет Акима. К девятому спектаклю «Ромео и Джульетта» уже всем успеет немного надоесть, но «на Белову» публика снова подтянется. Белову в этой роли Москва еще не видела.

Даша уже танцевала Джульетту в Питере. Роль знала. Другой в Питере была не роль, а сцена: узкая, но глубокая. Любая балерина, проработав в одном театре несколько лет, превращается немного в циркового пони, который даже в чистом поле ровно обведет рысцой круг привычной арены.

Арена в Москве была непривычной.

Шире питерской. Нужно было добавлять амплитуду движениям, быстрее и чаще наворачивать пируэты – чтобы поспеть к краю сцены вместе с музыкой. Вообще, двигаться быстрее, чем привыкли питерские.

Легко надбавить темп, когда сам ты маленького роста. Короткие ноги и руки слушаются лучше, реагируют быстрее.

Но Даша… «Она же такая… каланча», – беспокоился Аким.

– Ты куда? – окликнула его в коридоре Ольга. В руке ее, как обычно, были списки на репетиции: то ли только что снятые, то ли которые предстояло повесить.

– На сцену гляну.

– А кто там?

– Пожар в шашлычной.