Юлий Лурье - Встречное движение [Психологический детектив]

Все верно, только Прекес врал…

Я не стал уличать его, не стал спрашивать, почему он и сам не идет домой, и меня ограждает от вторжения к Светке, мы бродили допоздна.

— Человек обязан сделать неуязвимой свою душу, — морочил мне голову Самуил, — только это в его силах… ведь тело он защитить не может… Вы даже не представляете, как уязвимо наше тело — вот, скажем, живот: тьма жизненно важных органов и никакой брони, даже костей нет, не задумывались об этом? Чтобы убить человека, вовсе не нужно оружия, достаточно пальца! Моего, например, — у Прекеса были стальные пальцы хирурга, — я могу пронзить живот. Не верите? Я показал бы вам это на собаках, да смерть больно уж мучительная, а этих тварей жаль, правда, я стараюсь не думать об этом, одеваю душу в броню…

— Признаться, никогда не слышал о таком варианте убийства, — с усмешкой ответил я.

— И я тоже, — кивнул Прекес, — для этого надо человека раздеть, а зачем, когда достаточно надавить пальцем на сонную артерию… хотите покажу?

— Нет, нет, — рассмеялся я, — еще убьете…

— Да я на себе вам покажу, — настаивал Прекес.

Под моими пальцами, где-то очень близко пульсировала артерия.

— Надавите, не бойтесь, — повторял несчастный Прекес, — а знаете, ведь это и есть предписанное для закалывания жертвенного агнца место…

И тут я понял, что гулять нам с ним до утра, что Самуил не только знает, что у Светки кто-то есть, но страшится уличить ее и тем самым разрушить слабую броню, в которую он якобы облек свою душу…

Эта ночь вселила в меня надежду, легко совместившуюся с добрым, почти любовным отношением к Самуилу. Я даже немного увлекся им, стал ходить к нему на операции, пока не попал в виварий. Страшное место, узкая комнатка с оцинкованным столом, на котором, может быть, и всем нам лежать, с поручнями вдоль стен, к которым привязаны бродячие собаки.

Поочередно брали то одну, то другую, затягивали морду веревкой, сажали на стол и вкалывали уколы, стремясь заразить собак теми болезнями, которыми их род ухитрился не болеть. Все во имя науки.

И маленький Прекес, остроносый, с узкими губами и тонкими сильными пальцами, в тяжелом резиновом фартуке и когда-то белом колпаке, командовал всем. Он давал знак, и несчастное животное попадало на стол. Плоскими тупыми ножницами он вырезал клоки шерсти, делал надрезы, не обращая внимания на скулеж жертвы, немедленно подхватываемый остальными узниками.

Вонь, кровь, шерсть, огромные сапоги Прекеса — ему казалось, что он на подступах к открытию. Через распахнутую дверь, ведущую в соседнюю комнату, было видно нечто окровавленное на таком же оцинкованном столе: все кишки наружу, распятые лапы — там шла вивисекция.

Мне стало дурно…

Одна собачка, полукровка с явными признаками терьерной породы, щемяще смотрела только на меня и даже не поскуливала. Она нашла в этом аду человека со слабиной и молила меня забрать ее, спасти от мучений и неминуемой гибели. Я не мог оторвать от нее взгляда, но мне казалось, что неудобно, стыдно проявить свои чувства и попросить отдать обреченное животное. И я ничего не сказал, я отвел глаза.

ВСЕ МНЕ ПРОСТИТСЯ В ЖИЗНИ, ВСЕ, НО НИКОГДА НЕ ПРОСТИТСЯ, ЧТО Я НЕ СПАС ЭТУ ЖАЛКУЮ В ПОСЛЕДНЕЙ СВОЕЙ НАДЕЖДЕ СОБАКУ. НЕ БЫЛО В МОЕЙ ЖИЗНИ НИЧЕГО ПОДЛЕЕ, ЧЕМ ТО, ЧТО НЕ ЗАЩИТИЛ БЕЗЗАЩИТНУЮ. Я НЕ СПАС ЕЕ — И НЕ СПАС СВОЮ ДУШУ. БУДЬ Я ПРОКЛЯТ ЗА ТО, ЧТО ОТВЕРНУЛСЯ ОТ ЕЕ МОЛЬБЫ!

Это самое важное, самое честное, что я хочу сказать теперь, когда решается моя судьба…

— …Как же они вас не кусают? — спросил я Прекеса.

— Те, что кусают, — там, — ответил он и мотнул головой в сторону комнаты, где шла вивисекция.

И я вдруг понял, что это все, что больше я не смогу видеть Самуила, а значит и Светку…

Светку, Сарычева, Чеховского, Ивашу, Гретту, Дебору, Стеллу, девочку-бульдожку… Кто же оставался, кого, обретя, я не утратил в этой неотвратимо катящейся к финалу жизни? Папу? Поехать к нему, все до конца, до самой мелкой косточки рассказать, напиться?!. Напиться и сказать, что хочу начать все сначала — учиться говорить, писать, общаться, открывать мир, смежный с тем, который окончательно закрылся для меня…

В результате долгих репетиций я напился неподалеку от папиного дома, в саду «Эрмитаж», так удобно расположенном в трех минутах хода от винного на Садовой… И все, что хотел, сказал, правда, уже не помню кому…

Поздним вечером, пьяный, злой, я вылез из такси на Преображенке и сразу же заметил Светлана, который сторожил меня у подъезда, расхаживая взад и вперед…