Елена Михалкова: Закрой дверь за совой

– Вот же бешеная сука! Три пули в потолке, одна в окне. Надеюсь, на улице никого не убило. А Гройс-то как? Вот смешно будет, если у него сердчишко не выдержало всей этой пальбы.

– Мне бы твое чувство юмора, – сказал Илюшин.

Пока Бабкин связывал руки неподвижно лежащей Одинцовой, Макар заглянул за диван и остановился, пораженный открывшейся ему картиной.

Старик, живой и невредимый, сидел, прислонившись к стене. К себе он крепко прижимал перепуганного до смерти пса.

– Здрасьте, Михаил Степанович, – сказал Илюшин. – Вы зачем собачку мучаете?

Гройс медленно стащил с головы платок, провел им по губам, стирая помаду. Затем поднял на Илюшина воспаленные глаза.

– Моя собачка, – хрипло сказал он. – Что хочу, то и делаю.

В яблонях пел соловей, откуда-то издалека доносился шум трамвая, и мужской голос на балконе третьего этажа убеждал Люсю, что она изменщица. Невидимая Люся вяло отругивалась.

Сема встал, прикрыл створку. Соловей, Люся и сердитый влюбленный пропали.

За окном стояла ночь, такая густая, что ее можно было разливать в банки из-под варенья. В нем бы плавали засахарившиеся звезды.

Михаил Гройс сидел в кресле, с бокалом коньяка в одной руке и долькой лимона на блюдечке в другой. У его ног лежал, положив голову на ботинок Гройса, криволапый черный пес.

– За вас, друзья мои! – Верман поднял свой бокал.

– За вас! – сипло повторил старик.

– За счастливое завершение дела!

Верман, Сема и Гройс чокнулись с Илюшиным и Бабкиным.

– А теперь рассказывайте, – сказал Моня. – Рассказывайте от начала до конца. Я хочу слушать это как песню, как поэму, как легенду, дьявол меня разбери, потому что это ваше лучшее дело!

– Это наше худшее дело, – буркнул Сергей. – Нас обвела вокруг пальца одна-единственная обезумевшая тетка. Если бы не случайность…

– Если бы не Миша Гройс! – поднял палец Дворкин.

– Если бы не вот этот пес! – проскрипел старик.

– Не забегайте вперед! – взмолился Верман. – Как это называется? Спойлеры! Без спойлеров, иначе я потребую деньги за сеанс обратно.

– А мне можно и с ними, – разрешил Дворкин. – Что стало с женщиной? Миша молчит и не хочет вспоминать ее, так скажите хоть вы. Как ее? Елена?

– Ирма.

– Серега ее связал, и мы вызвали полицию. – Макар наклонился и плеснул себе еще коньяка. – К тому времени, когда они приехали, она уже пришла в себя…

– Очень условно пришла!

– Да, физически все было нормально. Но она выглядела… – он запнулся, подыскивая слово, которое отражало бы состояние Одинцовой точнее, чем «сумасшедшая». – Одержимой. Да. Именно одержимой.

Бабкин поежился, вспомнив, как Одинцова, сидя на полу и уставившись перед собой, с какой-то чрезмерной, избыточно четкой артикуляцией проговаривала стихи про сову – словно девочка, выступающая на утреннике. Старая девочка в рваных колготках, стоптанных туфлях и юбке, помявшейся в борьбе за мячик. С ее губ слетали строки о том, что совы опасны только ночью, а днем к ним можно подкрасться и дотронуться до головы, но если коснуться белого пера, сам обратишься в косматую птицу с круглыми глазами и навсегда останешься в ее теле. Она читала три строфы и без паузы начинала заново. От этой механической декламации, выглядевшей так, будто ее лицевыми мышцами шевелили упрятанные под кожу шестеренки и зубцы, у него по спине побежали мурашки.

Сергей видел много психов на своем веку и считал, что не боится их. Однако в Одинцовой было что-то невыносимо жуткое. Он упрекнул себя в излишней впечатлительности и хотел уже разрядить напряжение шуткой, но, бросив короткий взгляд на Илюшина, вдруг понял, что тому тоже не по себе. Если уж Макара пробрало от вида этой бледной тетки с мертвыми глазами, значит, дело не в нем.

А вот старик смотрел на нее спокойно. Так, словно хотел запомнить ее. Вобрать в себя этот тягостный образ и унести с собой. Сначала Сергей решил, что бедный Гройс провел с Одинцовой слишком много времени. Безумие заразно, а Гройс уже стар и слаб. Возможно, мошенник тоже свихнулся и вот-вот начнет декламировать вслед за ней.

Но потом пригляделся к нему внимательнее и подумал, что если в комплекте к легкому помешательству прилагается бесстрашие, может, пусть так оно и остается. Что бы ни выдержал Гройс в плену у Елены Одинцовой, больше он ее не боялся.

– Что теперь с ней будет? – спросил Сема.

Бабкин достал сигарету и даже приоткрыл окно, но поймал взгляд Макара и передумал.

– Для начала – суд. – Он спрятал пачку в карман. – Скорее всего, признают невменяемой и отправят на принудительное лечение. Если не признают, ее ждет тюремный срок.