Моника Кристенсен - Убийца из прошлого

На тумбочке лежали его часы и кольцо. Брюки, свитер и куртку он вчера повесил на спинку стула в изножье кровати. Как будто это его дом, как будто он глава семьи и вот сейчас войдёт жена и скажет, что уже правда пора вставать, завтрак готов. Он чуть ли не слышал, как где-то в отдалении перешёптываются и смеются дети, а мать на них шикает: «Дайте отцу поспать, он вчера поздно вернулся».

Но ничего этого не было, просто мечта, игра воображения. Семьи у него нет, и живёт он не здесь. Он снова влез без спросу в чужую жизнь и без спросу расположился.

Он натянул брюки и пошёл в кухню, прихватив с собой остальную одежду. Уселся в кресло и позволил себе отдаться воспоминаниям. Его жизнь была бесконечным побегом, путешествием в никуда, безнадёжным поиском места, где бы земля не уходила из-под ног. Он так наловчился приспосабливаться, что был уже не одним человеком, а несколькими разными.

Коньяк уже давно был выпит, но их небольшая компания засиделась в домике до самого утра. А когда они побрели обратно в гостиницу, он отстал и вернулся сюда. К нему словно возвращались потерянные годы юности. Они делились воспоминаниями о том, что пережили вместе, – об отплытии из Гринока, о годах на Шпицбергене, о конце войны и возвращении на Большую землю. Разумеется, отношения они поддерживали, но не так, как сейчас. Не было такой открытости и близости, когда больше нечего скрывать. В тот момент он знал, кто он. Петер Ларсен, ветеран войны на Шпицбергене.

Эриксен, неисправимый оптимист, предложил не распускать Союз ветеранов.

– Это ж чистое безумие, – заскрипел он, обнимая за плечи сидевшего рядом с ним на узком диване Якоба Кремера.

– Всё равно что самому живым в гроб ложиться. Кто знает, сколько нам ещё осталось? Но, пока живы, наш долг – рассказывать всем о войне в здешней ледяной пустыне. А иначе всё вроде как зря.

И Тур Олуфсен, который в той войне потерял больше всех, с ним согласился:

– Мне вас будет не хватать. Жена пять лет как умерла, дети на другом конце страны живут, с кем мне поговорить-то? Ежели и мы видаться перестаём, хоть в Полярном музее, хоть просто за чашкой кофе, это ненормально будет, даже противоестественно как-то. Точь-в-точь как провинившихся наказывают, не дают общаться. Харальд, а ты что скажешь?

Окончательного решения так и не приняли, все слишком устали. Но и так было ясно, что будет. И он, вдохновлённый товарищами, вдруг кое-что придумал:

– Мы ведь можем рассказывать о войне в школах. Тогда о ней не забудут. О боях на Шпицбергене почти никто ничего не знает. А мы можем рассказать. Выступать в школах и в других местах.

Он сидел на кухне и улыбался, вспоминая, какое воодушевление вызвала у других его идея.

Его взгляд случайно упал на противоположную стену, и всё исчезло. Мечты, иллюзии. Стоило отдаться воспоминаниям, и тут же явились такие, которых он обычно себе не позволял. Страх и подозрительность одержали верх. Новой жизни, о которой он грезил, многое угрожало. Папка с полицейскими документами, фотографии, которые привезла англичанка. Он почувствовал, как сжимается горло. Никакой он не Петер Ларсен, он – кто-то другой.

Ну почему он не уничтожил икону? У него не было никакой причины, кроме того, что ему нравилось на неё смотреть. Время от времени ему вдруг приходило в голову, что жаль будет её погубить, если обстоятельства этого потребуют. Вот золото – это совсем другое дело. Оклад был сокровищем, о котором он мечтал все эти годы: представлял себе, как будет его забирать, как распилит на части и будет постепенно распродавать золото и драгоценные камни. Как станет состоятельным человеком. Не разбогатеет, конечно, но получит достаточно, чтобы наполнить жизнь вещами, о которых так давно мечтал.

Он вдруг почувствовал, что мёрзнет, натянул свитер и набросил на плечи куртку. Какой он был дурак, что сохранил икону! Он закрыл глаза и обратился к прошлому, но нашёл лишь череду бессвязных событий. Ряд костюмов, сохнущих на бельевой верёвке.

Пора было идти. Незаметно пробраться в гостиницу, усесться в гостиной и ждать остальных. Больше всего на свете он боялся утратить то, что получил вчера вечером. И готов был бороться за себя и за своё новое доброе имя.

Папка с документами. Фотографии. Что, если бы они лежали здесь на столе? Он поджёг бы весь дом, он спалил бы его дотла. Так, чтобы исчезли все следы. Но ведь дочь Фрея по-прежнему помнила бы сюжеты фотографий? А эта губернаторская ищейка разве перестала бы задавать вопросы и раскапывать прошлое?