Павел Астахов - По ЗОЖу сердца [litres]

Натка подвинула его у плиты, велела строго:

– Сядь и жди, сейчас все будет.

Я прямо залюбовалась этой сценой.

– Вазген, как узнал, что супружница его раздела и разула, побежал к ней разбираться, – продолжил Таганцев, послушно присаживаясь на табуретку и загодя вооружаясь вилкой.

– Прибить хотел? – понятливо уточнила Натка. – А она взяла и сама, вот облом-то!

– Хотел узнать, где деньги, – поправил Таганцев. – Там же серьезная сумма, один бизнес десятки миллионов стоит!

– И где деньги? – спросила я.

– Хороший вопрос! – Костя отсалютовал мне вилкой. – Это всем интересно. А нету денег! Ни в доме погибшей, ни на ее банковских счетах. Куда она их дела – загадка. Вазген, бедный, убивается, как бы сам теперь в окошко не вышел…

– А можно узнать, где эти деньги? – спросила я.

– А нужно? – прищурился старший лейтенант. – Как говорится, проблемы индейцев шерифа не волнуют. Дело закрыто, там чистое самоубийство, а эти их денежные делишки – не наша забота.

– И все же ты разузнай, если можно, а? – попросила я. – А еще выясни, пожалуйста, как поживает бывший муж Брониславы Песоцкой в своей Испании.

– А это еще зачем? Ты прикинь, где я, а где Испания. В Интерполе у меня приятелей нет…

– Ну поищи, а? – Я скорчила умильную мордашку.

– Так, все! Закончили с делами! – Натка поставила перед Таганцевым тарелку с пельменями. – Бабушка нас как учила? За едой – исключительно о хорошем. Костя, быстро скажи что-нибудь хорошее!

– Пельме-э-эшки! – протянул Таганцев, глядя в тарелку с любовью и нежностью.

После ужина я уехала.

Рукодельный таганцевский пельменище мне завернули с собой, он как раз поместился в коробку из-под Сенькиных кроссовок.

– Порадуешь Сашку, – вручая мне сей редкий дар, сказала Натка.

И Сашка действительно порадовалась.

– Ого, пельмеха! – восхитилась она при виде бугристой белой туши в коробке. – На нашу Веру Леонидовну похожа!

– На завуча? – сама догадалась я.

– Угу. Куда ее, в духовку или в микроволновку? – На радостях Сашка даже забыла о здоровом питании.

Я призадумалась. Это со школьными завучами что-то не так или с детишками семейства Кузнецовых?

Таганцев позвонил через три дня и был немногословен:

– Ты дома? Заскочу на пять минут.

Я была дома – бесцельно слонялась по квартире, не зная, чем себя занять.

Недавний нервный приступ хозяйственности завершился, оставив после себя начищенное до блеска жилище и смутные сожаления о его малом метраже. Увлечься чтением книг и просмотром сериалов у меня не получалось – казалось, что сюжет моей собственной жизни намного острее и уж точно злободневнее, выдумки писателей и сценаристов соперничать с ним не могли. ВККС, слушания которой проходили через мое персональное реалити-шоу красной нитью, собиралась отнюдь не каждый день и рассматривала мое дело вовсе не с утра до вечера.

Я томилась, волновалась, скучала и надоедала бедной Сашке, которая стала проводить дома меньше времени, явно стараясь дистанцироваться от назойливой мамаши.

На этом пасмурном фоне звонок Таганцева показался мне развернутым знаменем – призывом к борьбе и обещанием грядущих побед. Его – звонка как знамени – живую вдохновляющую силу я ощутила сразу же: моментально пришло понимание, что мне делать.

Бежать на кухню и варить борщ! Мясной бульон у меня имелся, так что весь кулинарный процесс можно было уложить в полчаса.

Я успела. Борщу, конечно, не помешало бы настояться, любая хозяйка знает, что самый вкусный борщ – вчерашний, но Таганцев парень не избалованный и притом постоянно голодный, ему любая домашняя еда – что манна небесная.

– Я на минутку, – сказал он с порога.

Я заметила, что заявленный срок пребывания у меня с момента Костиного звонка сократился впятеро – видимо, наш бравый опер действительно очень спешил, но проявила настойчивость:

– Давай к столу, поговорим за борщом!

– Борщ – это аргумент, – согласился Таганцев и незамедлительно проследовал в кухню.

Я усадила его за стол, налила борща и села напротив, подперев голову кулаком – эта поза очень удобна для проявления материнской заботы о трапезничающем. Можно смотреть на едока с ласковой жалостью и свободной рукой придвигать к нему солонку, перечницу, сметану в банке и хлеб на тарелке…

– Угум, угум, – бормотал, принимая мою заботу, Таганцев.

С борщом он расправился за три минуты. Стало быть, на разговор у нас оставалось еще две.