Татьяна Степанова - Циклоп и нимфа

Скворцов отдал им свой собственный щегольской портфель для документов. Катя собрала туда бумаги.

Все трое вышли из отдела. Скворцов вызвался проводить Катю и Клавдия до середины пути – он планировал опросить охрану Олимпийского комплекса, которая обычно обходила «свой» берег в ночное время. И Скворцов собирался узнать – не заметили ли охранники чего-либо подозрительного в ночь смерти Псалтырникова, так как его дом и большой участок выходили прямо на Бельское озеро.

– Все же ты спецслужбы со счетов не сбрасываешь, – хмыкнул на это Мамонтов. – Раз – и в ад отправили старика.

– Псалтырникову шестьдесят пять лет, – сказал Скворцов. – Не такой уж и старик. Но да, среди праздновавших он был самый старший. Его секретарше-экономке шестьдесят четыре. Остальные все гораздо моложе его.

Клавдий кивнул и распахнул дверцу черного внедорожника – Катя узнала его машину.

Поехали через Бронницы. Катя узрела пенаты, давшие ей кров минувшей ночью, дом ювелирши. И тот самый дом с привидениями – бывшую гостиницу Крауха. Его пыльные темные окна, казалось, не пропускали внутрь дневной свет.

– Между прочим, этот наш архитектурный памятник – собственность Псалтырникова, – сообщил ей Скворцов. – Городская администрация его Псалтырникову за рубль продала с условием непременной полной реставрации. Памятник истории города – и сломать нельзя, и покупать его никто не хотел. Здесь люди не суеверные, но с этим домом отчего-то не связывались. Псалтырников обещал все отреставрировать. А теперь снова здорово. Сынок его вряд ли всем этим заниматься станет.

Катя смотрела на дом за забором. Такое впечатление, что это лишь часть строения. Трактир, гостиница и постоялый двор не поместились бы под этой крышей. Здесь, видно, прежде было что-то еще – может, пристройки, флигеля.

Там ведь тоже кого-то убили… Кого? За что? И как странно – тот, кто захотел вернуть этому месту прежний облик, теперь тоже мертвец.

9 февраля 1861 г. Гостиница-трактир Ионы Крауха

Бронницкий уезд

– Они словно преследуют нас, эти комедианты!

Клавдий Мамонтов приоткрыл окно – навстречу вьюге и снегу. В номере крепко пахло потом. Да и накурено было преизрядно.

А за окном на улице, напротив гостиницы и трактира, горели три больших костра, и в багровом свете пламени под музыку флейт, кларнетов и скрипок (все та же старинная мелодия – Les Indes Galantes) танцевали и декламировали актеры старой крепостной труппы. Выглядели они небывало в теплых тулупах, в своих кудлатых завитых париках и с золотыми масками, закрывающими лица. И поэма была все та же – «Полифем и Галатея».

– Меланья Скалинская забрала их с собой, – ответил Александр Пушкин-младший. – Сказала, что в имении, где она будет жить до весны, создаст что-то вроде богадельни для них. Не выгонять же старых актеров на улицу. Она здесь проездом. Застряла, как и все прочие проезжающие, из-за бурана. Как видишь, у нее доброе сердце. Жалеет стариков. А мне пришлось отказать ей в гостеприимстве. Так вышло невежливо.

В Бронницком уезде и Мамонтов, и Пушкин-младший находились вот уже четыре дня. И все эти дни жили в одном номере в гостинице Ионы Крауха, забитой до отказа постояльцами, путешественниками и проезжающими из-за февральской непогоды: вьюга не стихала, заметая все дороги. Мамонтов приехал, потому что его позвал с собой в Бронницы Пушкин. Он давно хотел осмотреть выставленное на торги имение Фонвизиных, может, удастся купить задешево? Но по такой погоде и до имения было не добраться ни верхом, ни на возке же.

Пушкин-младший, в январе вышедший в отставку и оставивший лейб-гвардию, приехал в Бронницкий уезд по делам государственной службы. Он должен был выступить в роли мирового посредника между дворянами уезда и крестьянством, после того как Высочайший манифест, которого все ждали со дня на день, вступит в силу и начнутся все эти невообразимые сложности и великая страшная бюрократия с воплощением «освобождения крепостных» в жизнь. Он собирался приехать вместе с женой и дочкой и обосноваться в имении жены Ивановском. Однако в самый последний момент беременной жене стало нездоровиться, и он, оставив ее в Москве, отправился в Бронницы один. И это оказалось мудрым решением, потому что…

– Все чертовы печки дымят в доме, угорают, – жаловался он Мамонтову. – Дом большой, и топить сейчас нельзя – сплошной угар. Два лакея угорели и девчонка сенная, еле откачали. Я управляющего спрашиваю – как так? Почему за домом не следили? Почему все дымоходы не прочищены, почему забиты? А дворовые только кланяются, как болванчики, – «ужо, ужо батюшка-барин, это все воронье своих гнезд понавило в трубах. А сейчас и снега набило туда. Вот, даст бог, распогодится, буран утихнет, начнем с божьей помощью прочищать потихоньку». Ведь для этого ж они в имении живут! Чтобы порядок поддерживать. Так нет! «Ужо, ужо». Вот и стесняю я теперь тебя, Клавдий, в твоем номере гостиничном. А там жить пока нельзя – либо замерзнешь, либо угоришь. Как только объявят эту самую «волю» – выгоню всех дворовых к чертям собачьим! Детины ражие, а только в карты режутся и дрыхнут! Выгоню к свиньям! Пусть идут ремеслу обучаются, торгуют, на жизнь зарабатывают, а не на печи в людской бока отлеживают. Оставлю себе одного лакея на жалованье – из старых солдат. А всех этих дармоедов – вон!