Наталья Андреева - МоLох

— Я все понял, — мрачно сказал Бобров. — Извините, я по вашим же словам перепил. Мне надо освежиться, — и он пошел на крыльцо.

— Не думал я, что сложится именно таким образом, — размеренно сказал Квашнин. — Но есть люди, которым одним своим присутствием свойственно испортить праздник.

— Да нет никакого праздника! Вы что, не понимаете?! — Бетси тоже вскочила, и, оттолкнув сестру, кинулась догонять Боброва.

— Василий Дмитриевич, может, салатику с крабами? — угодливо спросила Анна Афанасьевна. — Не обращайте вы внимания на этого психа. Неудачный был выбор. Не понимаю, почему он так нравится моим девочкам? — жалобно спросила она.

— А им нравятся страдальцы, — усмехнулся Квашнин. — Любовь в женщине рождается из жалости. А по расчету — это не любовь.

— А как же тяга слабого пола к сильным мужчинам? — вдруг подмигнул до сих пор не вмешивающийся в разговор Григорий Зиненко.

— Это не любовь, а основной инстинкт, — снизошел до ответа Квашнин. — Женщины хотят продолжить род и выбирают сильного самца. Но если говорить именно о человеческой любви, то ее корень — сострадание.

— Какой вы умный! — восхитилась Шурочка. — И как красиво говорите!

— Нина, нам надо обсудить один момент, — Квашнин встал и кивнул на дверь. — Идем.

Все, молча, проводили их взглядами.

— Господи, да неужели же мы так и не выберемся из нищеты?! — в отчаянии заломила руки Анна Афанасьевна. — И все из-за Андрюшиного упрямства!

— Мало выпил, — пожал могучими плечами Григорий Зиненко. В отсутствии Квашнина он осмелел.

— И ты притормози, — жена торопливо схватила вновь наполненную рюмку, стоящую перед супругом. — Все, похоже, только начинается.

Пары по взаимному согласию разошлись в разные концы Зиненковского сада. Бобров с Бетси ушли к кроличьим клеткам. Здесь же был курятник. Пахло куриным пометом и слежавшейся соломой в клетках, перемешанной со звериной мочой и калом. Но Бобров ничего не чувствовал. Его зрение и обоняние словно умерли, остался один только слух. Он сидел на сосновом пне, вытянув шею, и жадно вслушивался. Ему чудился серебристый Нинин смех.

— Андрей, — Бетси положила руку ему на плечо, и села рядом, прямо на траву. — Ты не должен этого делать.

— Ты все знаешь? — он резко повернулся к ней. — Вы это обсуждали?

— Нет, но догадаться нетрудно. Стас повсюду рассказывает о причудах Квашнина и о его сбежавшей в Китай любовнице. А Нина грезит яхтой, на которой она плывет в Ниццу. Выбор так очевиден. Для нее, во всяком случае, — тихо сказала Бетси.

— Ты не представляешь, Лиза, как мне хочется в Москву, — тоскливо протянул Бобров. — Я вру, что мне хорошо здесь, в Чацке. Мне плохо. А теперь, когда Нина с Квашниным, особенно плохо. У меня только Гольдман и ты. Это весь мой Чацк. Хватит ли этого, чтобы здесь остаться?

— Это непростое решение, Андрей. Дружба или жизнь без всяких чувств, зато с огромными деньгами. На них можно купить все, что пожелаешь.

— И кокаин, — горько сказал Бобров. И вдруг жадно спросил: — А ты? Ты возьмешь у него компьютеры для детей?

— Если ты не хочешь…

— А причем здесь я? Предложение сделали тебе, и ты согласишься не ради себя, а ради детей. Да кто тебя осудит? Напротив, станут уважать еще больше.

Бетси молчала.

— Вот видишь, как сложно сделать выбор. Он меня почти сломал, — пожаловался Бобров. — Я готов сделать все, что угодно, лишь бы прекратить эти мучения. Подписать какие угодно бумаги. Съесть, выпить, уколоться… Все, что угодно, лишь бы перестало болеть здесь, — он положил правую руку на сердце. — И меня перестало бы тошнить. Меня от страха тошнит. А сейчас мне страшно.

— Но если ты не захочешь, то ничего и не будет.

— Наказать можно по-разному, — горько сказал Бобров. — Думаешь, Квашнин мне простит, если я сорву его планы? Один из главных акционеров банка, в котором я служу. А я посмел ему перечить. А ведь я еще большую часть жизни не прожил, — пожаловался он. — Мои предки долгожители. Как представлю, что позади лучшая ее половина. Жизни. — Он встал. — И в самом деле, что ли напиться? Хуже уже не будет.

И он побрел обратно на веранду. Бетси, молча, шла за ним.

В это время в другой половине сада, окультуренной, Квашнин обнимал Нину. Точнее сказать, тискал, потому что Нина, хоть и уступала, но ее сотрясала дрожь. Физически Квашнин был ей противен, она не могла преодолеть отвращение к его уродству, он был для нее похотливым стариком. И этому старику, уроду, она должна была отдать свою девственность. И Нину трясло. Решение уже созрело у нее, надо было только не подать виду. Держаться.