Батья Гур - Убийство в субботу утром

— Когда ты наконец дашь мне кусок мяса, чтобы бросить моим львам? — теребил он Михаэля.

Ежедневный доклад Арье Леви, начальнику городской полиции, также не способствовал улучшению настроения Михаэля.

Приехала Катрин-Луиза Дюбонне и стала единственным лучом света за последнюю пару недель. Он сам поехал встречать ее в аэропорт. Была пятница — четыре дня прошло с тех пор, как о существовании этой женщины сообщила ему семья погибшей.

Вдыхая в аэропорте Бен-Гурион ароматы далеких стран, он с завистью размышлял о том, что много лет не был за границей. Снова он представил себе спокойную жизнь в Кембридже — занимался бы Средними веками, ездил бы в Италию…

Стоя возле паспортного контроля, Михаэль вглядывался в длинную очередь. Наконец его терпение иссякло, и он вызвал доктора Дюбонне через громкоговорители аэропорта.

Он беседовал с ней трижды. Первый раз — сразу по прибытии, уже в автомобиле. Она предпочла заказать номер в гостинице, несмотря на любезное приглашение семейства Нейдорф. «Не смогу вынести, что Евы нет», — объяснила она. Номер был заказан в дешевом отеле, но как только Михаэль ее увидел, повез прямо к «Царю Давиду» — Цилла, предупрежденная по рации, обо всем позаботилась.

Как узнал Михаэль от парижских коллег, Катрин-Луиза Дюбонне была светилом первой величины в парижском Институте психоанализа. Даже Хильдесхаймер всегда отзывался о ней с глубочайшим уважением и восхищением, несмотря на особое мнение о «принципах французских коллег». В паспорте было указано, что ей шестьдесят лет. Седые волосы были собраны в толстый узел на шее, а карие глаза, сиявшие острым умом и теплотой, были огромными, как у ребенка. Прежде чем он встретился с ней взглядом, она показалась ему доброй бабушкой, спешащей в кухню. На ней было темное бесформенное платье, а поверх — поношенное пальто; ни следа косметики на лице; когда она дружески улыбнулась, он увидел, что во рту недоставало зубов; в общем, вид был довольно небрежный. Коричневые туфли без каблуков не подходили к платью. Она противоречила всем общепринятым представлениям о француженках. «Где же знаменитый шик, о котором все толкуют?» — подумал он, когда в аэропорту она тепло пожимала ему руку, — а потом встретил ее взгляд, и вопрос шика отпал сам собой.

— Да, Ева провела со мной целый день, — сказала она ему в машине. Он с удовольствием услышал ее парижский выговор и после минутной заминки реанимировал свой французский.

Выруливая на трассу, Михаэль спросил, почему Ева Нейдорф ничего не сказала Хильдесхаймеру о своей встрече в Париже.

— А, — с улыбкой сказала француженка, — это она из кокетства. Видите ли, она на него сердилась и хотела, чтобы он приревновал, когда она перед лекцией поблагодарит меня за оказанную помощь.

Такое объяснение совершенно не походило на Нейдорф, и, закурив сигарету, Михаэль так и сказал. Не отводя взгляда от дороги, он почувствовал на себе ее оценивающий взгляд.

Она глубоко вздохнула:

— Видите ли, вы составили себе представление о Еве со слов людей, которые знали ее лишь с какой-то определенной стороны или просто мало знали. Даже Хильдесхаймер во многом был слеп. Понимал, что она зависит от него и его содействия, но не видел, насколько эта зависимость дорога ей и как причудливо связана с ее amour-propre, самолюбием. Ева была глубоко задета, — печально продолжила Дюбонне, — самой его потребностью освободить ее от зависимости от него. Женская натура легко ранима, а он совершенно забыл об этом. — Она вновь улыбнулась — ее улыбку он видел лишь в профиль. — Как ни дико это звучит, но я уверена, что старик действительно стал бы ревновать. Возможно, не так сильно, как хотелось бы Еве, но вполне достаточно. Она собиралась обо всем ему сообщить после лекции.

Затем они заговорили о ее собственных отношениях с Евой.

— Нашей близости помогало разделявшее нас расстояние. Еве было трудно общаться с кем-либо постоянно, каждый день, и ее устраивало, что мы встречаемся раза два в год во время конгрессов Международного психоаналитического общества. Мы были очень привязаны друг к другу, со мной она могла говорить о своих отношениях с Эрнстом, со своими пациентами, Институтом — обо всем, и абсолютно свободно: ведь я была посторонней.

Михаэль привез ее в отель «Царь Давид». Если она и была поражена пышностью интерьеров, то никак этого не выказала. Он проводил ее в номер, раздвинул занавеси — и взорам предстал захватывающий вид на стены Старого города. Ее глаза подернулись грустью, и она прошептала что-то о трагической красоте. Когда она стала расспрашивать его об известном взрыве во время заседания британской мандатной комиссии, с детским любопытством желая знать, какое именно крыло отеля пострадало и как его реставрировали, он вновь увидел ее глаза — и был абсолютно заворожен. Не только расстояние делало возможным дружбу между ними, подумал он, но также теплота и непосредственность этой женщины — качества, которых явно недоставало Еве Нейдорф.