Батья Гур - Убийство в субботу утром

Палец Линдера пробежался вниз по списку еще раз, он зачитывал имена, и таблица заполнялась аккуратным почерком Охайона. Восемь «психоаналитических» пациентов — восемь имен, расписанных по четыре часа в неделю, все — кандидаты Института. Восемь клеток оставались пустыми.

— Так, — сказал Линдер, — в оставшихся восьми клетках можно поместить одного психоаналитического пациента, о котором я могу не знать — например, кто-то со стороны. Но это едва ли, потому что к Еве была очередь на два года вперед, а на весь Иерусалим есть всего пять тренинг-аналитиков, и она всегда настаивала, чтобы люди из Института имели право первой очереди, потому что это абсурдно, когда большой спрос мешает кандидатам получить то, что им необходимо. Весьма для нее характерный образ мыслей. Всегда так справедлива и благородна! — Михаэль ничего не сказал. За это утро он выяснил, что наилучшим способом получить от Линдера информацию было просто молчать. Тот сам позаботится о том, чтоб заполнить паузу. — Поэтому я полагаю, что восемь оставшихся часов — это психотерапия, которая может занять два сеанса в неделю, если аналитик придерживается консервативного подхода, или один сеанс, если он достаточно гибок. Теперь угадайте с трех раз, к какому типу относится доктор Нейдорф.

Михаэль заметил, что чем больше заполнялось клеток в таблице, тем злее становился Линдер: уголки рта у него опустились, как у обиженного ребенка, палец раздраженно барабанил по списку. Со всем тактом, на какой он был способен, Михаэль спросил, сколько часов в неделю работал сам доктор.

— Столько же, может, даже чуть больше. Порядка сорока восьми часов в неделю. Но у меня только один аналитический пациент из Института. Я не тренинг-аналитик, — добавил он, как бы желая предупредить следующий вопрос, — так что кандидату требуется специальное разрешение ученого совета, чтобы попасть ко мне на анализ.

Выражение его лица предостерегло Михаэля от любых попыток продолжить тему, по крайней мере сейчас. Он сделал мысленную пометку выяснить, что именно совершил Линдер, чтобы оказаться в институтском «черном списке». Хотя кое-какие предположения у инспектора имелись. В этом человеке было что-то настолько детское и показное, что трудно было его представить сидящим позади кушетки и молча внимающим пациенту. Но вряд ли причина только в этом. У Хильдесхаймера должны были быть другие, более веские основания.

— Короче говоря, — Линдер повысил голос, — Ева была тренинг-аналитиком, супервизором и всем, чем только можно, и спрос на нее был настолько велик, что находились кандидаты, которые отказывались вести собственных пациентов до тех пор, пока не пройдут у нее супервизию. Поэтому я не могу представить, чтобы она взяла на психоанализ пациента со стороны, а всех наших людей, бывших ее пациентами, я знаю. Следовательно, оставшиеся восемь часов — это сеансы психотерапии для людей со стороны, но я не знаю, с кем.

Михаэль сложил лист бумаги вдвое, потом, словно ему пришло в голову еще что-то, опять распрямил и, положив на стол, спросил Линдера, может ли он что-нибудь рассказать об отношениях Евы Нейдорф с людьми, чьи имена записаны в составленной ими таблице.

— Да, разумеется, могу. Они все готовы были целовать землю, по которой она ступала. Мне лично это было довольно противно. Можете, если хотите, думать, что я завидую, — вызывающе прибавил он. — Из этой женщины сделали идола, почитали ее больше, чем Эрнста, а таких людей, как Эрнст, больше нет.

Михаэль не сразу понял, что он имеет в виду Хильдесхаймера. Он с любопытством посмотрел на Линдера, который, казалось, был поглощен своими мыслями.

— Эрнсту присущи чистосердечие, душевная ясность и способность к состраданию, которые начисто отсутствовали у Евы Нейдорф. Понимаете, — он уставился в стену напротив стола, — дело даже не в том, что у нее не было чувства юмора, хотя его таки не было, уж поверьте; она была начисто лишена сострадания к отклонениям любого рода.

— Как же она могла быть таким хорошим аналитиком и самым востребованным руководителем, не обладая даром сострадания? Вы можете это объяснить, доктор Линдер?

Михаэль постарался задать вопрос искренне заинтересованным тоном, подчеркивая, что вовсе не подвергает сомнению оценку Линдера.

— О, — ответил Линдер, — я вижу, вы понимаете. Да, в нашей работе невозможно преуспеть, не обладая способностью сочувствовать, гибкостью. Но я говорил не о пациентах и даже не о подопечных; по отношению к ним она проявляла и сострадание, и терпимость: это ясно из их слов и из примеров, которые она приводила на лекциях. Но я не это имел в виду. Я говорил о другом. Это нелегко точно сформулировать…. Видите ли, — он опять перевел взгляд на Михаэля, — наша профессия заключается в том, чтобы помогать людям разными способами справляться с такими сложностями, которые возникают и у нас самих, в нашей собственной жизни. В позиции психоаналитика вы полностью защищены, а пациент, наоборот, беззащитен. Он приходит к вам за помощью, иногда в таком же положении оказываются подопечные. Ева испытывала к своим пациентам и подопечным собственническое чувство. В рамках психоанализа она принимала их ошибки, но вне этих рамок была абсолютно безжалостна. Ознакомьтесь хотя бы с темой лекции, которую она должна была читать в субботу. Ничего сверх этого я добавить не смогу.