Борис Старлинг - Видимость

Так я выживаю в Бельзене. Таким образом, а также потому, что я больше не могу видеть. Первый раз - единственный раз - я благодарю слепого.

И тогда мы свободны. Солдаты союзников дают нам униформу и еду из своей кухни, что ставит нас во главе очереди. В поездах мы едем бесплатно, если показываем кондуктору нашу лагерную татуировку. Мы живем в монастырях, где, по словам моих друзей, простыни самые белые в их жизни. Я пересекаю Европу и, в конце концов, в конце лета беру лодку и приезжаю в Англию.

Остальные, конечно же, все еще были там, разделенные на небольшие группы - Герберт предположил, что это типично для званых обедов, что разговоры прервутся, как только еда будет съедена, и поэтому больше не будут в центре внимания сообщества; в последние годы он был на стольких званых обедах, что ему было трудно претендовать на большой авторитет в этом вопросе, но все его внимание было сосредоточено на Ханне.

Ему было интересно, со сколькими людьми Ханна говорила об этом. Не так уж и много, подумал он. Яркость ее лица подсказывала, что это была некая форма катарсиса, каким бы маленьким и временным он ни был.

«Теперь ты знаешь, - сказала она.

На самом деле, подумал он, он знал очень мало. «Не больше, чем ты знаешь обо мне».

«Я знаю, что ты одинок».

"В самом деле?"

"Да. Очень-очень одиноко ».

Это было заявление, а не вопрос; суровый в своей резкости, но сделанный без осуждения или осторожности, чтобы вызвать оскорбление. Прежде всего, это было правдой. Иначе зачем ему пойти в свой день рождения на ужин с кем-то, с кем он едва познакомился, зная даже в начале дня, что к ночи у него не будет лучших предложений?

Герберт предположил, что ему следовало быть осторожным, поскольку они продвигались в районы, которые он едва исследовал сам, не говоря уже о том, чтобы делиться с кем-либо еще; но безошибочная точность Ханны скорее успокоила его, чем обеспокоила, и если они знали друг друга всего несколько часов, что с того?

Он знал свою мать всю свою жизнь, но все же чувствовал отчуждение от нее.

Итак, Герберт рассказал Ханне и рассказал ей все.

Да, он был одинок; сильная изоляция, которую, казалось, ничто не подавляло. Каждый день он оглядывался и видел, как другие, казалось, были счастливы в самых поверхностных отношениях.

Они коротали время суток, но никогда не говорили о том, что действительно имело значение. Они шумели и думали, что общаются; скривила лица и думала, что они поняли.

Он искал чего-то большего, чего-то, что было бы хотя бы чутким, возможно, склонным к телепатии, до такой степени, что его эмоции начали сливаться с эмоциями другого человека.

Ему было очень трудно, когда кто-то инстинктивно не знал, что он чувствовал, потому что тогда ему приходилось объяснять себя им, что он ненавидел.

И наоборот, конечно, найти кого-то вроде Ханной, которая, казалось, действительно читала его мысли, было само по себе нервным.

Временами, когда Герберт говорил, некоторые из венгров подходили к ним, проверяли, есть ли у них вся необходимая еда и питье, а затем снова уходили.

Герберт увидел, как один мужчина сжал плечо Ханны, проходя мимо ее стула; другой наклонился, чтобы прошептать что-то, что заставило ее улыбнуться.

Герберт задумался, были ли эти мужчины любовниками Ханны или когда-либо были любовниками, и ему пришлось сдержать стремительную волну ревности.

Если да, то это не имело к нему никакого отношения; хотя в равной степени Ханна казалась слишком беспрепятственной, чтобы принадлежать кому-либо.

Поэтому он продолжал говорить, движимый непринужденностью ее манеры, отсутствием зрительного контакта и, возможно, его предположением, что как иностранка и еврея ее культурные нормы немного отличаются от его.

Он был единственным ребенком со всем этим нежелательным статусом; некоторая меланхолия, склонность к интроверсии. Когда в детстве он держался отдельно от одноклассников, они обвиняли его в отстраненности; но когда он пытался подружиться, он слишком старался, слишком сильно выступал, и они все равно восстали против него.

Большинство людей, казалось, инстинктивно понимали баланс между общностью и самодостаточностью. Только не Герберт. Он чувствовал себя пилотом-новичком, постоянно перенапрягающимся, пытаясь держать устойчивый курс.

У него был плюшевый мишка с одним глазом, с которым он разговаривал часами. Вместо настоящих друзей у него были воображаемые, верные и вдохновляющие.

Он даже изобрел его, того, кто был храбрее, умнее, милее, смелее - больше всего, чем он был меньше. Герберт хотел последовать примеру этого героя и подражать ему.