Пола Хокинс: В тихом омуте

Я бы побоялся бродить в темноте, к тому же мне точно было бы не по себе, ведь именно так и поступила Кэти: она встала ночью, пошла на реку и больше не вернулась. Но я понимаю, почему мама это делает: у реки она чувствует себя ближе к Кэти, если не считать ее комнаты – я знаю, что иногда мама заходит в нее. Комната Кэти находится рядом с моей, и я слышу, как мама там плачет.

Я сел на диван, собираясь подождать ее, и, наверное, заснул, потому что, когда меня разбудил звук открывающейся входной двери, было уже светло, а часы на камине показывали четверть восьмого. Я слышал, как мама, закрыв за собой дверь, быстро поднялась по лестнице.

Я направился за ней. Остановившись у спальни родителей, я посмотрел в щелку. Мама стояла на коленях возле кровати со стороны папы, вся красная, будто долго бежала, расталкивала его и с надрывом говорила:

– Алек, проснись. Проснись! Нел Эбботт мертва! Ее нашли в воде. Она прыгнула с обрыва.

Мне кажется, я молчал, но, видимо, издал какой-то звук, потому что мама посмотрела в мою сторону и, заметив меня, вскочила.

– Господи, Джош! – воскликнула она, подходя ко мне. – О, Джош!

По ее лицу текли слезы. Она крепко обняла меня. Когда я выбрался из объятий, она все еще плакала, но на ее лице была улыбка.

– Дорогой ты мой, – сказала она.

Папа сел в кровати, потирая глаза. Чтобы окончательно проснуться, ему надо много времени.

– Я не понимаю. Когда… ты хочешь сказать прошлой ночью? Откуда ты знаешь?

– Я вышла купить молока, – объяснила она. – И все об этом говорили… в магазине. Ее нашли сегодня утром.

Она села на кровать и снова начала плакать. Папа обнял ее и посмотрел на меня – взгляд у него был странный.

– А куда ты ходила? – спросил я.

– В магазин, Джош. Я же сказала.

Мне хотелось возразить. Ее не было несколько часов, и выходила она точно не за молоком. Но я промолчал, потому что родители сидели на кровати, смотрели друг на друга и казались счастливыми.

Вторник, 11 августа

Джулс

Я все помню. Гора подушек на заднем сиденье фургона – граница, разделяющая наши территории. Мы едем на лето в Бекфорд: ты оживлена и возбуждена, не в силах дождаться, когда мы окажемся на месте, а на мне лица нет. Меня укачало, и я изо всех сил сдерживаю тошноту.

Это не просто воспоминание, это то, что я снова почувствовала. Началось это после обеда, и я, сгорбившись над рулем как старуха, ехала быстро и неумело, забираясь на поворотах на середину дороги, тормозя слишком резко и шарахаясь в сторону при виде встречных машин. Мне это свойственно: каждый раз, когда я вижу, как навстречу по узкой дороге движется белый фургон, и собираюсь взять немного в сторону, меня так и подмывает сделать наоборот и поехать прямо на него, и не потому, что мне так хочется, а потому, что я не могу иначе. Как будто в последний момент я все равно не удержусь. Словно человек, который, стоя на краю утеса или железнодорожной платформы, чувствует, как сзади его подталкивает невидимая рука. А что если? Что если просто шагнуть вперед? Если просто крутануть руль?

(В конце концов, мы с тобой не так сильно отличаемся друг от друга.)

Меня поразило, как хорошо я это помнила. Слишком хорошо. Почему же так получается, что я отлично помню происходившее со мной в восемь лет и никак не могу вспомнить, попросила ли коллег перенести оценку клиента на следующую неделю? Я не могу запомнить то, что хочу, а то, что стараюсь забыть, продолжает всплывать в памяти. Чем ближе я подъезжала к Бекфорду, тем больше убеждалась: прошлое накатывало на меня так же явственно и неотвратимо, как слышалось чириканье воробьев, прятавшихся в живой изгороди.

Вся эта пышность, изумрудная зелень травы, яркая желтизна растущего на холме кустарника разбудили во мне хлынувшие потоком воспоминания. Вот меня четырех-пятилетнюю несет в воду папа, а я вырываюсь и визжу от восторга; вот ты прыгаешь в воду со скал, каждый раз забираясь все выше и выше. Пикники на песчаном берегу и вкус крема от загара на языке; ловля жирной коричневой рыбы в стоячей мутной воде вниз по течению от мельницы. Ты приходишь домой, и по ноге у тебя течет кровь. Ты содрала кожу, неудачно прыгнув, и теперь, пока папа обрабатывает тебе рану, кусаешь кухонное полотенце, чтобы не заплакать, – я не должна видеть твоих слез. Мама в светло-голубом сарафане варит для нас на кухне кашу на завтрак – она босиком, стопы у нее темного ржаво-коричневого цвета. Папа сидит на берегу и делает наброски. Позже, когда мы уже стали постарше, ты в джинсовых шортах и лифе от купальника под футболкой тайком сбегаешь на свидание. И не просто к парню, а к тому самому парню. Мама, хрупкая и сильно похудевшая, дремлет в кресле в гостиной; папа исчезает на долгих прогулках с пухленькой женой викария, бледной, в шляпке, защищающей от солнца. Я помню ту игру в футбол. Горячее солнце на воде, все глазеют на меня; я смаргиваю слезы, бедро перепачкано кровью, в ушах звенит их смех. Я до сих пор его слышу. Его и несмолкаемое журчание воды.