Кэролайн Грэм - Смерть лицедея

— Совпадения происходят постоянно.

«Но не в этот раз», — подумал Барнаби. Он сам не знал, почему он это знал, но он знал. Где-то в глубине его сознания еле слышно прозвучал предупреждающий звоночек. Этот человек, который скорее всего не убивал Эсслина Кармайкла, что-то знает. Но он смело смотрит прямо в глаза, не отводя взгляда.

— Вы, вероятно, не знаете, — сказал старший инспектор, — что Гарольд объявил световое оформление спектакля собственной идеей.

— Ха! — делано рассмеялся Тим. Его лицо вспыхнуло. — Ну так… — он поперхнулся. — Ну так вот что нам всем нужно было делать. Отвечать: «Да, Гарольд». А потом поступать по-своему. Как Эсслин.

— Похоже на то.

— Все эти годы мы не могли решиться.

Он продолжал смеяться хриплым, раздраженным смехом, и спустя несколько минут старший инспектор отпустил его домой.

На этом этапе Барнаби не видел смысла помещать Тима под стражу или давить на него. Тим не из тех людей, которые размякают от ни к чему не обязывающей грубой лести. Но теперь Барнаби знает, где у него болевая точка, и в случае необходимости сможет на нее надавить. Он повернулся к сержанту:

— Ну что, Трой?

— Какой-то ненормальный, сэр, — быстро ответил Трой. — Все было хорошо, пока вы не заговорили о его освещении, и тогда он стиснул зубы, будто ему хвост прищемили. Навряд ли он совершил убийство, но ему что-то известно.

— Думаю, вы правы.

— Что, если я перекинусь словцом с его подружкой? — Трой томно выгнул запястье. — С малышкой-толстушкой. Наедине, — он подмигнул. — Она мигом расколется.

В ответ он встретил такой ледяной взгляд, что сам чуть не раскололся в буквальном смысле слова.

— Завтра первым делом я хочу посетить контору Кармайкла. И его адвоката. Позвоните ему и назначьте встречу.

Николас ушел сразу после Тима, поблагодарив Эйвери за обед, и, уже стоя на пороге, сильно покачнувшись, произнес:

— Я ничуть не пьян!

Эйвери остался один. Он допил «Тиньянелло», поначалу пытаясь оправиться от потрясения, а потом — залить одиночество и отчаяние. После этого, терзаемый горем, к которому примешивались неясные мысли о мщении, откупорил бутылку «Кло Сен-Дени» — он знал, что Тим приберегает ее на свой день рождения. Он долго выламывал пробку, а вино расплескал по столу.

Свечи в мексиканских серебряных подсвечниках, украшенных розочками, оплыли, и Эйвери их задул. Но даже в темной комнате все напоминало о Тиме. Эйвери вздрогнул при слове «напоминало» и упрекнул себя за мелодраматичность. Тим ведь обязательно вернется. Но едва его посетила эта мысль, которая могла бы стать успокоительной, как вслед за ней нахлынуло множество других, не слишком привлекательных. «О да, — подумал Эйвери с горькой усмешкой, — без сомнения, он вернется. Такого, как я, ему больше не найти. Кто еще будет ему готовить, утюжить, стирать и вообще заботиться о нем, лишь изредка получая взамен доброе слово? Которое к тому же небрежно бросают в разговоре, будто кость шелудивой дворняжке. Кто бы, кроме меня, купил книжный магазин и подарил ему ( подарил! ) половину? На чьи деньги обставлен дом? На чьи деньги мы ездим отдыхать? А взамен я прошу совсем немного. Лишь бы мне было позволено любить Тима и заботиться о нем. И получать взамен чуточку ласки». До глубины души растроганный внезапным осознанием собственного душевного благородства, Эйвери пустил безутешную слезу.

Но не успела слеза высохнуть на его пухлой, похожей на подушку щеке, как холодный рассудок подсказал ему, что за разумную сумму всякий человек может нанять домработницу, которая будет ему готовить, гладить и стирать, и что Тим в свое время неплохо зарабатывал преподаванием латыни и французского в хорошей частной школе и, без сомнения, сможет это сделать снова. И если, когда Тим вернется, Эйвери выскажет все жестокие слова, которые, словно тигры, рыщут в его душе, то Тим снова наденет пальто и шляпу и уйдет, на сей раз навсегда. Более того (Эйвери стало дурно от мрачных предчувствий), даже если он приложит колоссальные, нечеловеческие усилия, чтобы держать себя в руках, и станет вести себя спокойно и рассудительно, когда его любимый вернется, будет уже слишком поздно. Потому что Тим уже встретил кого-то другого.

Эйвери безмолвно поднялся и включил свет. Он чувствовал, что не может сидеть на месте. Что ему надо двигаться. Он подумал было пойти в отделение, чтобы встретить Тима и сразу узнать худшее, и уже схватил пальто и открыл входную дверь, когда понял, какую глупость собирается совершить. Ведь Тим терпеть не может, когда он «таскается за ним по пятам». Кроме того (Эйвери бросил пальто на малиновый диван), от быстрого рывка к двери у него сильно, до тошноты закружилась голова. Он подошел к столу и, опираясь о край и с трудом сохраняя вертикальное положение, сел. Он запутался в собственных чувствах, как будто застрял во вращающихся дверях. Ревность, гнев, томительный страх и вожделение, которые он успел пережить за столь недолгое время, снова набросились на него.