Кэролайн Грэм - Смерть лицедея

Барнаби взглянул на сержанта. И все понял.

— Да. Извините, Трой. Я не всегда соображаю так медленно. Сегодня выдался долгий день.

— Да, сэр.

Молодой человек хотел было сесть в машину, но на полпути неуклюже и вместе с тем вызывающе повернулся к Барнаби.

— Дело-то ведь закрыто.

— Да, да. То, как вы проводите свободное время, — ваше личное дело.

Трой продолжал пребывать в нерешительности, и старший инспектор добавил:

— Если вы ждете одобрения, то стойте тут, пока у вас маргаритки не вырастут из задницы.

— Тогда спокойной ночи, сэр.

— Спокойной ночи, сержант.

Когда дверца захлопнулась, Барнаби сказал:

— Передавайте привет Морин.

Ему вспомнилась одна бродвейская песенка, при мысли о которой ему вспоминался театр как таковой, при мысли о котором ему вспоминался театр Лэтимера, при мысли о котором ему вспоминался Гарольд, о котором он старался не вспоминать, и это у него вполне получалось, особенно когда выдавался занятой день. «В конце концов, — повторял он себе раз за разом, — арестован очередной преступник, вот и все». Слегка необычно было то, что этого преступника он знал. А когда Гарольд понял, что crème de la crème [97] Лучшие из лучших ( франц. ). английской журналистики не будут оказывать ему почтение, понадобилось трое полицейских, чтобы доставить его в камеру, и это было столь же необычно. Впервые за всю свою карьеру Барнаби смалодушничал и предоставил им действовать самостоятельно. Но даже в столовой до него доносились вопли Гарольда.

— О боже! — Барнаби постарался выбросить мысли о Гарольде из головы и решил идти домой пешком. Быстрая ходьба на морозном воздухе должна охладить его кровь. И угомонить воспоминания.

Он зашагал по Хай-стрит, окруженный темнотой. Естественно, он никогда, даже в начале пятидесятых, еще будучи молодым и наивным констеблем, не ожидал, что его полицейская судьба сложится полностью счастливо. Он подготовился к встрече со всяческой гнусностью, и эта подготовка оказалась не напрасной. Но бывали случаи, когда все воспоминания об увиденных гнусностях соединялись вместе и превращались в огромный, темный и зловонный нарыв, который заставлял забыть о хороших временах, о светлых временах.

Барнаби перешел дорогу задолго до театра Лэтимера, зная, что потом ему придется снова переходить обратно. Он не хотел идти мимо этого здания. Не собирался он и расписывать декорации для новой постановки, какой бы «божественной», по словам его дочери, она ни была. Калли и Джойс — он взглянул на часы — как раз в театре. Он знал, что через несколько дней, возможно даже завтра, его чувства изменятся, но сейчас его воротило от актеров. Воротило от их жалких эмоций и лукавых сердец. От их позерства и тайных сплетен.

А потом, будто по закону подлости, когда он пересекал дорогу по светофору, стоявший на переходе автомобиль приветливо посигналил и, повернувшись, Барнаби увидел Эверардов. В свете уличных фонарей их лица выглядели грязно-желтыми. Клайв опустил стекло и сказал: «Привет», а Дональд, сидевший за рулем, снова посигналил. Барнаби пошел дальше.

«Нужно наконец прекратить все это безрадостное самокопание», — угрюмо подумал он, мрачно шагая вперед, все еще охваченный тягостными мыслями. И весьма кстати остановился возле «Веселого кавалера». Ему вспомнилась сцена, произошедшая сегодня за завтраком. Джойс спросила, не будет ли он сильно возражать, если она закажет ему на ужин какой-нибудь индийской или китайской еды — ведь ей придется пробыть в театре целый день, до семи вечера. Барнаби толкнул дверь «Кавалера» и вошел внутрь.

Паб двигался в ногу со временем, и в нем имелся отдельный зал «для всей семьи» (он же «для некурящих»). Была там и собственная кухня. Барнаби взял большую порцию слоеного пирога с мясом и почками, цветную капусту с маслом, жареную картошку, а на десерт — приготовленный на пару сладкий пудинг. Дополнил все это пинтой настоящего эля и с подносом направился к столику.

Зал для всей семьи соответствовал своему названию — в нем находилось небольшое семейство. Худенькая молодая женщина с младенцем на руках и весьма моложавый мужчина, весь в татуировках, который стоял на корточках перед картонной коробкой с игрушками и показывал их своей трехлетней дочери. Он что-то тихо говорил и доставал из коробки то потрепанного мишку, то куклу. Их стол был завален пакетами с чипсами и заставлен пивными бутылками. Барнаби вежливо кивнул (он бы предпочел, чтобы в зале никого не было, кроме него) и сел.