Кэролайн Грэм - Смерть лицедея

— Думаю, мы должны исключить Эйвери Филиппса. Он не выходил из осветительной ложи после убийства. Но кроме него, да, кто угодно. — Барнаби поднялся, внезапно почувствовав прилив сил и энергии, и схватил пальто. — Пойду получу ордер. А вы приготовьте машину.

— Будем искать вторую бритву, сэр?

— Да. Думаю, что у преступника хватило сообразительности от нее избавиться, но кто знает? Может быть, нам и повезет.

Когда Барнаби вернулся от суперинтенданта Пенроуза. Трой, затянутый в непромокаемый плащ, уже подогнал машину к входу.

— С кого начнем, сэр?

— Пожалуй, начнем с главного, а дальше — по убыванию.

— Тогда с дедушки Булгарии?

— Моя дочь всегда любила Уомблов [91] Персонажи детских рассказов английской писательницы Элизабет Бересфорд. , — усмехнулся Барнаби.

— Я тоже, — ответил Трой, и Барнаби поморщился.

Дирдре отперла дверь и вошла в дом. Стояло жуткое безмолвие. Она всегда считала, что присутствие отца ничем не нарушает тишины; теперь она поняла, что оно было источником множества негромких звуков. Поскрипывание кресла, шуршание одежды, тихое дыхание, напоминающее шелест папиросной бумаги. Она сняла с себя пальто, отцепила поводок от ошейника Лучика, повесила и то, и другое в грязноватой прихожей, а потом вошла на кухню и остановилась, завороженно глядя на покрытые засохшей подливой и соусом тарелки, которые четыре дня простояли в раковине. Затем ее взгляд остановился на заляпанном водопроводном кране и перепачканном полотенце. Социальный работник в больнице посоветовал ей как можно больше быть занятой, и Дирдре знала, что это хороший совет. Она уже представляла, как будет подметать и надраивать полы, как вытрет пыль. Как повесит новые веселенькие шторы, поставит герань на подоконник. Но какими бы яркими ни были эти картины, все они поблекли из-за навалившегося на нее уныния, которое было таким сильным, что, простояв еще несколько минут на каминном коврике, она подумала, что больше никогда не сдвинется с места.

Лучик, радостно прыгавший и бегавший вокруг нее, когда они гуляли возле дома, быстро уловил настроение Дирдре и смирно сидел возле ее ног. Она взяла свой экземпляр «Дяди Вани» с вплетенными в него чистыми листами, на которых она записывала свои постановочные идеи и набрасывала эскизы декораций. Находясь у Барнаби, Дирдре несколько часов проговорила с Калли о театре — поначалу нерешительно, потом, когда ее собеседница выказала большую заинтересованность, все более и более воодушевленно. Беседа началась за ланчем (чрезвычайно несъедобным) и продолжалась до того самого времени, когда Дирдре нужно было идти в больницу. Теперь она не понимала, почему всегда считала Калли насмешливой и недружелюбной.

Лучик с надеждой заскулил, приоткрыв пасть в чисто собачьей манере: не то зевая, не то скалясь. Дирдре виновато вздрогнула. Он целый день ничего не ел и до сих пор не жаловался. В сумке у нее были три банки мясных консервов и большая упаковка собачьего корма. Дирдре положила ему в одну миску еду, а в другую налила воды. Поднимаясь по лестнице, она услышала позади размеренное чавканье.

Зайдя в отцовскую комнату, она принялась машинально стелить ему постель, потом остановилась, внезапно осознав, что делать это незачем. Она посмотрела по сторонам, держа в руках свисавшее до пола одеяло. На бамбуковом столике находились флакон с микстурой и склянка с таблетками; Библия, открытая на Третьей Книге Царств, на странице с гравюрой, которая изображала пророка Илию и деликатно кормивших его воронов; блюдце с двумя кусочками рахат-лукума.

Постепенно, с глубочайшим ужасом, она постигла всю чудовищность произошедшего. Ее отца нельзя назвать слегка неуравновешенным и чересчур восприимчивым к резким переменам. Он страдает старческим слабоумием и опасен для себя и других; его душевное равновесие нарушено навсегда. Дирдре вдруг представила себе старинные весы и чью-то неведомую руку, которая медной ложечкой всыпала в одну чашу целебные семена душевного здоровья, белые и чистые, словно не загрязненный никакими примесями песок. В другую чашу вливалась горячая и темная струя сумасшествия, которая переполняла чашу и заливала белые непорочные зерна, исчезавшие в черной пене безумия.

Дирдре склонила голову и пошатнулась. Однако она по-прежнему не садилась. И не плакала. Целых пять минут она простояла, обуреваемая горем и печалью, потом разобрала постель и принялась складывать простыни и одеяла. Затем растворила окно, и, лишь когда в него ворвался холодный воздух, она поняла, какая духота стояла в комнате. Беспокоясь за здоровье отца, с наступлением октября она держала окна плотно закрытыми. «Пора хорошенько проветриться», — говорила она, снова открывая их в мае. Сложив постельные принадлежности опрятной стопкой, Дирдре взяла мусорную корзину и свалила в нее все склянки и флаконы вместе с графином и стаканом. Библию она захлопнула и поставила на книжную полку.