Батья Гур - Убийство на кафедре литературы

Он прочитал «Она у нас одна» сухим монотонным голосом. А затем стал описывать явления, отраженные в этих стихах, — так сложно и витиевато, что Рухама не смогла следить за его мыслями, однако она хорошо запомнила последние фразы:

— Это произведение, по сути, измена стилю. Ведь политические стихи не могут быть свидетельством интеллектуальных возможностей автора. В этих стихах нет никакой художественной ценности, они не принадлежат к большой поэзии. Куда же подевалась та сила, что была в лирических стихах Тироша? Где глубокие аспекты его поэзии? Неужели человек, написавший «Девушку с зелеными губами» и «Мгновение, когда черное касается черного», — автор этого худосочного, завывающего творения?

Тувье сорвался со своего места. Тирош сидел с кислой миной. Камера зафиксировала, как Тувье схватил Идо за руку и чуть ли не насильно попытался усадить его. Дрожащим голосом Тувье сказал:

— Господин Додай не понял. Мне жаль его. Он не понимает связи! В этих стихах содержатся намеки на всевозможные лозунги и плакаты, что появляются в литературных приложениях, и автор над ними потешается. Он потешается над ними на их же языке.

Тувье провел рукой по лбу и энергично продолжил:

— Это не просто политическое стихотворение в обычном смысле — протест против Ливанской войны. Господин Додай упустил из виду главное! Это стихи протеста против всех стихов протеста, и самые замечательные из них! Это пародия на стихи протеста! И это Додай упустил!

В зале появились первые признаки бури. Профессор Авраам Калицкий поднял руку, встал и провозгласил тонким голосом:

— Надо уточнить оригинальный смысл слова «пародия». Непозволительно столь безответственно его применять!

Его слова потонули в море выкриков. Все глаза (камера зафиксировала это) устремились на Тироша, который с достойной похвалы сдержанностью (формулировка Тувье) успокоил спорщиков:

— Господа, ну хватит, это ведь всего лишь факультетский семинар, к чему такие страсти?

Однако камера запечатлела удивленный взгляд Идо, который в полном замешательстве слушал Тироша, в то время как тот, на правах руководителя семинара, в нескольких словах подвел итоги обсуждаемой темы. Тирош, глядя на часы, заявил, что время ограничено и пора завершать.

Никто из факультетских не решился вымолвить ни слова. Молчали и постоянные участники семинара, не имеющие отношения к университету.

Официально их никто не приглашал, тем не менее они аккуратно посещали все факультетские открытые занятия. Среди них были три учительницы со стажем, которые стремились «обогатить свой внутренний мир» путем участия в такого рода мероприятиях; два литературных критика, покинувших академические круги и теперь регулярно, с завидной последовательностью атакующие бывших коллег в литературно-сплетнических разделах малопопулярных газет; были здесь и несколько иерусалимских чудаков — любителей искусства.

Все они молчали, даже Менуха Тишкин — старшая из трех учительниц, которая всегда задавала профессиональные вопросы после длинного вступления. А Рухама никак не могла определить, не отдавала себе отчета в том, что же, собственно, произошло.

Техник стал упаковывать аппаратуру, Идо с силой стряхнул со своего плеча руку Ароновича и вышел из зала почти довольный.

Рухама стояла в стороне, до нее долетали обрывки фраз, но она в них не вникала. Тувье все еще стоял у стола, теребя зеленую скатерть. Он напоминал Рухаме партийного функционера — из тех, что приезжали к ним в поселение читать лекции, сидели за столом в общей столовой, покрытой, по случаю прибытия гостей, зеленой скатертью. Она их презирала.

Графин был пуст. Часы Тувье лежали на столе. Он, кивая, внимательно слушал Тироша. Наконец Тирош встал со своего кресла, и они направились к выходу. Тирош дружелюбно улыбнулся Рухаме:

— Ну как, понравилось?

Тувье расценил выступление Идо как своеобразное проявление эдипова комплекса, восстание против духовного отца.

— Мне жаль его, но у меня тоже нет другого объяснения, — говорил Тирош, — и все же я доволен, что так получилось. Я всегда считал Додая интересным парнем.

Рухама заметила нечто новое в выражении зеленых глаз Тироша. Этого выражения она не видела раньше никогда. Возможно, это был страх. Приступ страха вдруг объял на мгновение и ее саму. Тувье молчал. Вид у него был измученный и рассерженный.

Они втроем поднялись к лифту, который вел к подземной стоянке.

Даже спустя десять лет после прибытия в Иерусалим Рухама не могла самостоятельно найти дорогу в лабиринте этой стоянки. Круглое здание комплекса гуманитарных наук, все секции которого — чтобы облегчить ориентацию — были выкрашены в разные цвета, пробуждало в ней непонятный страх. Она знала лишь дорогу к зданию Майерсдорф — университетской гостинице и путь к лифту, что вел на стоянку. Когда ей нужно было попасть на кафедру литературы, она проходила через лабиринт Майерсдорфа, иначе у нее не получалось.