Андрей Воронин - Последнее купе

Он постучал еще раз, и дверь отъехала в сторону.

Сержант ожидал увидеть сизый дымный чад, плавающих в нем нетрезвых командировочных в майках и спортивных штанах, заваленный колбасной шелухой и грязной посудой стол. Но вместо этого взору Воронько предстали пятеро прилично одетых мужчин: темный низ, светлый верх, у одного, лысого (сержант даже не сразу узнал его) на шее был повязан галстук. Все пятеро были трезвы и причесаны на пробор (кроме лысого, разумеется), кто-то тихо-мирно читал прессу, кто-то смотрел в окно, кто-то без особого интереса смотрел на сержанта Воронько. На столе стояла бутылка коньяка «Ани» и две чистые рюмки. Вверху хрипло надрывалось радио.

– Сержант Воронько, – небрежно козырнул сержант, входя в купе. – Что здесь происходит?

– Что? – переспросил лысый, весь подавшись вперед.

Воронько прошел к окну, наклонился над столом, едва не смахнув коньяк, и повернул влево ручку громкости. Радио продолжало реветь как ни в чем не бывало. Сержант повернул вправо – с тем же результатом. Тогда он развернулся и отчеканил:

– Я. Спрашиваю. Что. Здесь. Происходит. Лицо его покраснело.

– Ничего не слышу, – лысый показал на верх. – Очень громко. Там, наверное, испорти лось… Валентин, – он обратился к мужчине, который ближе других сидел к выходу, – ну сделай же что-нибудь!

Валентин, не отрывая взгляда от «Известий», толкнул ногой дверную ручку, и дверь поехала на место. Сержант обернулся к лысому и с удивлением обнаружил у него в руках черный браунинг с встроенным глушителем. Дуло смотрело сержанту в переносицу.

– Итак, будем знакомы, сержант Воронько, – сказал лысый, плавно нажимая на спуск.

В тот же момент дверь, щелкнув, встала на место.

Лена Лозовская чувствовала: там что-то происходит. Шуба тоже сидел на левой стороне купе, спиной к «восьмерке», но он листал журнал «Риги» и ему на все было наплевать.

Шум? Да. Грохот. Но какой-то не такой. Искусственный. Если прислониться затылком к стене, чтобы вибрация волнами передавалась дальше, к телу, – звук становится просто оглушительным, грязным, гулким. Но зато при этом можно услышать не только радио.

Лена слышала, например, как щелкнула дверь, когда вошел сержант. Как он говорил, как кто-то ему ответил. Потом дверь закрылась и – больше ни одного слова. Радио ревело по-прежнему. И это было странно. Такое впечатление, что в восьмом купе собрались глуховатые старички, чтобы в полном молчании насладиться пением Ирины Салтыковой и Димы Маликова… Или они просто чего-то ждут?

Лена взглянула на мокрые напряженные лица Балчи и Кафана, сидящих напротив. Они тоже молчали, каждый сам себе. Шуба продолжал с интересом изучать «Риги».

– Мне нужно выйти, – негромко и решительно сказала девушка.

Балчи медленно перевел на нее взгляд и ничего не ответил.

– Тогда убивайте меня или прячьте во второй багажник… Так нельзя.

– Это мысль, – согласился Балчи.

– Это свинство, – сказала Лена.

За нее неожиданно вступился Кафан.

– Да ладно, лейтенант, она же баба. Так и в самом деле негоже. Всякие там бабские дела… Кошка вон, и та не может куда попало ходить.

– А ты у нас в кошках хорошо разбираешься? – Балчи приподнял бровь. – Ты знаешь, наверное, как они умеют выпрыгивать в окно?

Кафан промолчал.

– Вы можете заклинить чем-нибудь раму, – сказала Лена.

– А может, ты хочешь, чтобы кто-нибудь постоял рядом, подержал тебя за ручку? Вот Шуба, например?

– Запросто, – отозвался Шуба, воткнувшись в журнал.

– Нет, – твердо сказала Лена. Балчи подался вперед, сказал:

– Очень хорошо. Вот и заткнись.

За окном с ревом пронесся встречный поезд. Вагоны, занавески на окнах, лица пассажиров – все обратилось в пучок стремительных желтых и синих линий.

– Ее можно в клетушке запереть, между вагонами, – подал мысль Кафан, вспомнив, видно, кое-что из своего богатого дорожного опыта. – Шуба в одном тамбуре постоит, я в другом.

Балчи пошарил в кармане, выудил таблетку и стал сосредоточенно жевать.

Паспорт был, конечно, поддельный, и фамилия его не Шиманский, а – Сарыгин. Лысина была настоящая: последний волос слетел с головы Сарыгина еще в 88-м году. Сарыгин обладал ярко выраженным калькулирующим умом и мог пить не пьянея, хотя от водки у него была изжога, а от красного вина начинало тарахтеть сердце. Вообще он недолюбливал это дело, равно как и громкую музыку. Но при этом Сарыгин держался за свою работу и ради нее готов был на многое.