Андрей Воронин - Последнее купе

– Никто без разрешения не покидает своих купе, – бросил джентльмен через плечо. – Вам же русским языком сказано, молодой человек.

– Мне в туалет надо, – сказал Жора.

– Терпите, молодой человек.

Жора захлопнул дверь, сел. Тихо выругался. Прилепил на место отогнувшийся пластырь на ладони.

– А ты почему решил уехать? – спросила его Леночка. – И почему ты сидел в машине Вируса?

– Не твое дело, – буркнул Жора. – Лежи молча.

– Ты убегал от кого-то? – не сдавалась она.

Жора посмотрел на бутылку, подумал, отвинтил крышку и приложился еще раз.

– Мне в Мурманск надо, – сказал он. – Там брат двоюродный, он в пароходстве работает. Большие деньги загребает. Отец его ненавидит, волосы на себе рвет…

– Почему?

– Потому что папаша мой, он хоть и оброс какими-то полулегальными фирмами и сбывает тоннами налево государственный пластикат и смолу, а все, что у него есть, это двухэтажный дом и подержанный «опель-омега», который по полгода в ремонте стоит… Отец жмот. А Пашка – нет. У него есть все. Четырехэтажный особняк, бассейн с подогревом, «ровер-дискавери» навороченный. Он деньги не считает.

– Тебе, значит, деньги нужны?

– А кому они не нужны? – Жора усмехнулся. – Только тут не в деньгах дело. Паша переправляет нелегалов в Норвегию, пакует их в контейнеры по пять человек, бутерброд каждому в руки, по бутылке минеральной, и – в трюм. Восемь часов в пути, мыс Нордаун, город Асберг, двадцать тысяч жителей.

– Он что, этот Паша – работорговец? – удивилась Леночка.

– Тупая ты, Лозовская, как ботинок. Там новая жизнь, понимаешь? Работа двадцать долларов в час как минимум, у каждого собственный дом с сорокалетней рассрочкой и две машины, дешевая жратва, «чинзано» три доллара за бутылку, виски чуть ли не даром… Там Гольфстрим – ты знаешь, что такое Гольфстрим? Это когда не жарко и не холодно, когда кедры растут и миндаль тут же. У нас в Романове ты видела хоть одно миндальное дерево, Лозовская? Фиг ты чего видела, хотя мы на двадцать пять градусов южнее… А в Норвегии он уже с середины мая цветет. И пыли там нет, и духоты, и всей этой нашей южной срани.

В окошке опять нарисовалась раскормленная рожа омоновца, он скосил глаза на Леночку, укутанную в четыре одеяла, сказал что-то неразборчиво. Отошел.

– Сейчас тронемся, наверное, – сказала Леночка. – Почему к нам никто не заходит?

– Боятся заразиться, – сказал Жора.

Поезд с лязгом дернулся, застыл. Опять дернулся. На улице кто-то кричал. И вдруг неподвижная фигура в синем камуфляже за окном тихо-тихо поплыла влево и постепенно скрылась за деревянной рамой, навстречу ей выплыла еще одна фигура, и еще – они исчезали быстрее и быстрее, справа налево, справа налево. Затрепыхалась занавеска на окне. Колеса осторожно нащупывали ритм: ту-у-да… ту-у-да, а через минуту опять выстукивали быстро и споро.

Поезд тронулся, но Шуба этого не увидел и не почувствовал. Он, выпучив глаза, смотрел на голую веснушчатую спину, которая заслонила перед ним полгоризонта.

Огромная жирная спина с вертикальной ложбинкой посередине, она колыхалась и блестела, хоть расписывайся. Шуба тоже колыхался, стараясь попадать в такт, но это было нелегко после двух месяцев воздержания. С его лба градом катился пот. В дежурном двухместном купе было не продохнуть, муторно пахло разгоряченными телами. В окно билась одуревшая от жары муха.

– Что-то я тебя совсем не чувствую, мужчина, – пробормотала внизу Нинок. – Где ты там шавыряешься?

Шуба молчал и колыхался. «Шавырялся». Он вспоминал Чилихинскую степь, голую, очень голую степь, ничего более голого Шуба в жизни своей не видел. Шуба представил, как он лежит ночью под открытым небом, в классической позе: сверху он, внизу голая степь. Лежит – и не «шавыряется». А рядом Кафан, такой же обессиленный, поломанный долгим дневным переходом…

– Мужчина, очнись, – потребовала Нинок. Шуба открыл глаза. Спина застыла.

– Я уже это, как его… сдулся, – признался Шуба. – Не выспался.

– Так и говори сразу. Подъем.

Нинок раздраженно повела плечами, смахнув голого Шубу на пол. Села, свесив с полки толстые ноги.

И вдруг разревелась в три ручья.

Шуба стал одеваться. В дверь постучали, снаружи раздался веселый голос Кафана:

– Ты там уснул, что ли, ишак? Посмотри в окно! Едем уже, едем!

Шуба обернулся: точно. Едем. Снаружи мелькали деревья и столбы. Ростов-батюхна с его железнодорожными ментами и синими омоновцами, с проверками документов и наводящими вопросами – остался далеко позади. Пронесло… «Наверное, не зря я потратил здесь полтора часа своей молодой жизни», – подумал Шуба.