Андрей Воронин - Слепой. Волчанский крест

Короче, обошлось. И вознаграждение обещанное Макар Степаныч — вот ведь душа-человек! — выдал Горке в двойном размере: на самого Горку, значит, и на покойного Захара. «Выпей, — сказал, — за упокой его души. — А у меня, — говорит, — еще дела, так что извини, компанию я тебе не составлю».

Выйдя из здания, где Макар Степаныч оборудовал свою контору — или, как в Москве говорят, офис, — Горка сделал над собой усилие и отправился не в ближайшую тошниловку, до которой было рукой подать, а домой. Там он первым делом затопил печку, чтобы хоть немного прогреть вымороженные за время его отсутствия комнаты, а потом, прикинув, что к чему, собрал кой-какое бельишко и направился прямиком в общественную баню. Конечно, баня у Горки имелась своя, но уж больно ему не хотелось сейчас с ней возиться. Это ж воды натаскай — раз, протопи — два, да и париться в собственной бане надо как полагается — с чувством, с толком, с расстановкой. Гляди, чтоб к полуночи управиться. А выпить когда? А к бабе?

К бабе, конечно, можно было сходить и немытым. Мыться специально для того, чтоб заглянуть на огонек к веселой и безотказной вдовушке Настюхе, Горка не привык, потому что считал это барством. Но сейчас, имея полные карманы денег, он именно так себя и ощущал — барином, который от щедрот своих, от широты душевной и по врожденной своей доброте может потешить несчастную одинокую бабу, разочек, просто для разнообразия, вскарабкавшись на нее в свежевымытом виде. И чтоб, понимаешь, носки под кроватью не стояли, а лежали, как им полагается.

Словом, Горка отправился в поселковую общественную баню, которая, на его счастье, в этот день работала. Там он отскреб с себя многодневную грязь, неплохо попарился (неплохо, ясное дело, для общественной бани, дома мужики хозяину руки бы оборвали за такой пар и другим концом на место вставили) и даже, понимаешь ты, побрился.

После бани он заглянул домой, проверил, как там печка. Дрова как раз успели прогореть, и Горка хозяйственно закрыл вьюшку, чтоб тепло в трубу не вылетало. Уходя, он не стал запирать дверь — воровства промеж своими в Волчанке до сих пор не водилось. Не завелось как-то, вот ведь какая история.

Время было еще не позднее, солнце только-только начало склоняться к западному горизонту, но заняться было нечем, трубы горели, душа просила общения, а тело — ну, чего оно обычно просит после недельного воздержания? Так что Горка решил не откладывать дела в долгий ящик и, здороваясь по пути с прохожими, бухая по скользкой дороге кирзовыми сапогами, надетыми вместо осточертевших городских ботинок, зашагал прямиком в магазин.

Прихватил пару пузырей и пакетик леденцов для Настюхи. Продавщица знала его как облупленного — да и кто не знал? — и, отпуская Горке леденцы, понимающе усмехнулась. Ульянов немного поговорил с ней, пожаловался, что охота на Денежкином ручье в этот раз не задалась, и, подкрепив таким образом свое шитое белыми нитками, никому не нужное алиби, отправился к вдове.

У Настюхи его, однако, поджидал сюрприз в виде сидевшего за столом в горнице Платона Егорьева. На столе стояла початая бутылка белой, а в стеклянной вазочке лежали, пропади они пропадом, леденцы — точно такие же, как в Горкином пакетике, других-то в магазине в этот раз не было, не завезли других.

Ну, как тут быть? Мужики степенно поздоровались за руку, делая вид, будто знать не знают, зачем, по какой такой нужде каждый из них сюда заявился. Чтобы сгладить возникшую неловкость, Горка выставил на стол принесенные с собой бутылки. Леденцы, понятное дело, выкладывать не стал. Выпили, закусили чем бог послал, поговорили о погоде, об охоте, о последних волчанских новостях, которых Горка, ясное дело, еще не знал (на охоте он был, на Денежкином ручье, если кто забыл).

За разговором как-то незаметно усидели всю выпивку. Ну а чего не усидеть-то? Пили ведь как русские люди, полными стаканами, а не рюмками, как какие-нибудь интеллигенты или эти. космополиты всякие. Потом Горка заметил, что Платон поглядывает на часы, и засобирался — не его был черед, а того, кто первым пришел.

Хотя тут, конечно, можно было и поспорить. Платон Егорьев был женат и к Настюхе явился не по нужде, как Горка, а для баловства. Мог бы, между прочим, и уступить, войти в положение. Поднимать этот вопрос Ульянов, однако, не стал: выпили они изрядно, а пьяные споры известно чем кончаются. Платон был мужик здоровенный, вроде Сохатого, хотя, конечно, чуток пожиже, и Горку он мог перешибить пополам одной левой. Кабы дело того стоило, Ульянов бы, конечно, не сплоховал: на то и нож, чтоб тот, кто сильней, руки свои держал при себе. Но пугать людей ножом Горка не умел, да и Платон был не из пугливых. Тогда что же — резать? Убивать? Это из-за Настюхи, что ли? Да пропади она пропадом! Свет на ней клином не сошелся.