Анна и Сергей Литвиновы - Успеть изменить до рассвета

Никто моего воровства не заметил, и я, поклявшись себе вернуть реквизит, когда надобность в нем отпадет, вышел из гардероба. Потом погулял по коридорам поликлиники, на всякий случай запоминая фамилии врачей на дверях кабинетов. Из того, что с надписью «Стоматология», доносились заунывный вой старинной бормашины, мальчишеские жалобные причитания: «Ой‑ей‑ей, не надо!» — и грозный женский окрик: «А ну, сидеть! Ты что как баба!» Тут мне подумалось, что зубы в пятьдесят седьмом лечат еще, очевидно, безо всякого наркоза.

Надо заметить мимоходом, что с зубами здесь, в СССР‑1957, дела обстоят плоховато. Кто побогаче, щеголяет с золотом во рту. Кто победнее — с серебром. А чаще и вовсе ходят со щербатыми ртами. Никаких брекетов здесь детям также не ставят, поэтому у каждого пятого зубы растут вкривь и вкось.

Стоматологические проблемы стали еще одним аргументом в пользу того, что лучше бы мне отсюда, из этого прошлого времени, сматываться. Но так как последнее невозможно, пора припомнить: а как у моего отца было с зубами? Вроде, помнится мне, были они неплохие. Может, проживу без тутошних стоматологов?

Прогулявшись по этажам, я возвратился в гардероб, надел свою куртку — и был таков. Медицинской карты Кордубцева, равно как белого халата, я не вернул.

* * *

МАСИ располагался не так далеко от моего института — всего восемь остановок на троллейбусе. Я вернулся в общагу и стал продумывать свое завтрашнее выступление.

* * *

Назавтра второй парой у Семена Кордубцева была лекция по сопромату. Я надеялся, что он ответственный студент и ко второй‑то паре из своей Тайнинки наверняка доедет.

Сам я приготовился: взял саквояжик с кордубцевской медкартой. А когда приехал в МАСИ, то в мужском туалете, в кабинке, нахлобучил поверх своего цивильного костюма похищенный вчера в поликлинике белый халат. Оказался он мне великоват, но сверху я надел нараспашку свою осенне‑зимнюю куртку. Халат торчал из‑под нее — и полами, и лацканами. В совокупности с саквояжиком видок у меня получился, как задумывалось: молодой прогрессивный доктор или ученый. Или — и то и другое вместе. Пока я шел по коридору, от гальюна до искомой аудитории, встречные студенты явно косились на мой медицинский облик.

В нужной мне вместительной аудитории — дубовые скамьи и парты шли здесь уступом — уже роились студенты. Я «включил начальника» и спросил девицу‑отличницу с первой парты: «Где Кордубцев?» Она показала мне пальцем. Я подошел к Семену, который уже смотрел на меня вопросительно. Парень мне понравился: широкое открытое лицо, пшеничный чуб. Эх, знает ли он, какая по жизни впереди его ждет дорога? И как она закончится — вспышкой молнии на опушке леса в Калининской области? Или, может, вследствие нашей сегодняшней беседы, она этим НЕ закончится?

— Товарищ Кордубцев? Я из лаборатории медицинской генетики. Надо с вами поговорить. Буквально десять минут. Пожалуйста, пройдемте.

Мы вышли с ним из аудитории: я впереди, он сзади. Я не видел его, но чувствовал, что он неотступно идет следом и его лицо краснеет (а может, бледнеет). Не надо быть экстрасенсом (а я им сейчас и не был), чтобы представлять, какие чувства он испытывает: по его душу прямо в институт является дядька в белом халате и хочет поговорить: «Не иначе со мной что‑то страшное!» Мне жаль его было, но что ж делать — психическая обработка объекта входила в мои планы. Мы завернули в маленькую пустую аудиторию, которую я наметил заранее. «Садитесь», — указал я ему на первую парту, а сам устроился на учительском стуле напротив, развернув его спинкой к пациенту — агрессивный стиль. Положил саквояж на парту, вытащил оттуда куцеватенькую историю болезни парня, похищенную вчера из студполиклиники, принялся демонстративно листать.

Кордубцев сидел ни жив ни мертв.

— Вы половой жизнью живете, Кордубцев? — ошарашил я его вопросом.

Лицо его совершенно вспыхнуло, а в глазах даже выступили слезы. Да, здешнее советское общество — чрезвычайно пуританское, я успел это заметить. То, что вопросов секса даже не касались в средствах массовой информации, а также в кино, театре и книгах, подразумевалось само собой. Однако они, эти темы, редко всплывали в самом дружеском человечьем общении и практически не обсуждались даже с самыми близкими людьми. Мне показалось (и это наблюдение вполне могло быть правдой), что девятнадцатилетний Кордубцев вообще разговаривает об этом в первый раз в своей жизни.

— Я? Как? Ну… Нет…