Владилен Елеонский: Испытатель. Шпион товарища Сталина

Стремительным ястребом Гофман без труда зашёл мне в хвост. Теперь ему следует сесть на него, и тогда – победа.

Я легко ушёл в пологое пикирование на разгон, а затем пошёл на «горку». Гофман не отставал, но когда я ушёл на «горку», не дотянул, – неверно рассчитал угол подъёма. Как будто так просто рассчитать угол подъёма сообразно углу подъёма противника! В том заключался весь фокус.

Самолёт Гофмана потерял скорость раньше. Мне оставалось лишь осторожно подправить рули, которые, кстати, превосходно работали, поскольку я не делал резких рывков, поэтому шило продолжало мирно покоиться на своём месте.

Наступил самый ответственный момент. Дёрнешь ручку, и самолет свалится в штопор.

Успешно подправив рули, не в первый раз, как говорится, я развернул нос самолёта в сторону самолёта Гофмана, и он, как миленький, распластался в паутине моего прицела. Ура!

Гофман проиграл. В реальном бою в следующий миг он бы пожухлым осенним листом кружил вниз на Мессершмитте с развороченным брюхом.

Однако майор не упокоился и решил сыграть на том, что снизу манёвр, кажется, был не очень хорошо виден. Если не торопиться, мой самолёт успеет набрать скорость, вылетит вперёд и окажется у него перед носом. Тогда хитрюга Гофман сможет заявить о победе. Впрочем, достойная ничья его также вполне устраивала. В тот момент для него главным было любыми путями уйти от поражения.

Самолёт Гофмана стал медленно разворачиваться прямо передо мной. Если бы я ничего не сделал, столкновение случилось бы неизбежно.

Свинья, которую подложил Гофман, оказалась столь неожиданной, что я совершенно забыл о шиле и резко бросил самолёт в сторону и вниз, чтобы избежать авиакатастрофы.

Шило, как будто ждало своего судьбоносного момента. Оно сместилось и заклинило руль высоты.

Я вспомнил о шиле, но было поздно. Теперь я мог сделать лишь одно – в самый последний миг убрать крыло своего самолёта из-под удара, перевернувшись вниз головой.

Манёвр неожиданно удался. Мне снова повезло, а своей везучестью в воздухе я славился давно. Мессершмитты не столкнулись, они нежно потёрлись друг о друга животами, словно дельфины-родственники.

Самолёт Гофмана в следующую секунду рухнул вниз, а я сумел удержать машину и не свалился в штопор. В итоге Гофман прыгнул с парашютом, а его Мессершмитт разбился. Если не скромничать, то можно смело сказать, что седьмого июня тысяча девятьсот сорок первого года я, сам того не желая, сбил свой первый Мессершмитт.

Гофмана, бедолагу, увезли на карете «скорой помощи» в госпиталь, а я сумел посадить свой самолёт «на брюхо», всего лишь сломав крыло и погнув винт. Моя рассечённая бровь – не в счёт.

Что началось на аэродроме после того, как самолёты столкнулись, – передать словами невозможно. Муравейник, в который сунули дымящуюся головешку, – вот сравнение, которое первым приходит на ум, но оно слишком банально и явно не отражает того, что было на самом деле.

Геринг, страшно налившись томатным цветом, укатил на лимузине, не сказав ни слова. Партийных бонз в течение пяти минут, словно в условиях спешной эвакуации, увезли куда-то в закрытую гостиницу под Берлином, где устроили грандиозный банкет. Там всё было, но, тем не менее, какой-то кислый и вечно всем недовольный тип всё же «капнул», и скрыть неприятный воздушный инцидент от фюрера не удалось.

3

В тот же день вечером меня посадили под домашний арест. Потянулись странные монотонные дни. Никто за мной не заезжал, чтобы везти на аэродром, а выйти я мог лишь пешком в ближайший городок, который не имел прямого автобусного сообщения с Берлином.

Хороший был городок, не помню мудрёное его название, уютный и чистенький, но там можно было купить лишь хлеб, сигареты и спички. О всех перемещениях, вплоть до того, какой походкой ты вышел на крыльцо магазина и каким манером закурил папиросу, глазастые провинциалы немедленно докладывали местному полицейскому начальнику, у которого на самом почётном месте рабочего стола величественно стоял чёрный эбонитовый аппарат прямой телефонной связи с гестапо.

Когда я сидел под странным домашним арестом, у Гельмута случилась авария, – прорвало старую канализационную трубу, видимо, ещё времён канцлера Отто фон Бисмарка.

Мы всю ночь черпали фекалии. Я держался бодрячком, и милый Гельмут после столь запоминающегося пахучего инцидента, который без моей помощи, наверняка, принёс бы ему множество неприятностей по службе, проникся ко мне особенным уважением.