Татьяна Адаменко - Патрик Леруа. Годы 1821—1830

И при одной мысли об этом Леруа мгновенно охватила глубочайшая душевная и физическая усталость. Тело словно налилось свинцом, голова же, напротив, стала легкой и пустой; в этой пустоте, как назойливая муха, жужжала и билась боль.

Он и раньше чувствовал эту жажду, и всегда действовал сообразно ей, даже если это шло вразрез с его личными интересами, но… Сейчас он с беспощадной к себе ясностью понимал, что не хочет знать ничего об этих убийствах, не хочет открывать эту дверь. Пусть даже убийство Арно было подстроено – он тоже мертв, мертвецу безразлична его репутация, и нет родственников, которых бы запятнало родство с Синей бородой. Если он вскроет все секреты этого замка, если вдруг все его смутные подозрения облекутся в плоть и виновность Шарля подтвердится… Кому это пойдет во благо? – спрашивал себя Леруа. Никому.

А Сильвия будет заново вынуждена пройти сквозь свой худший кошмар. Этот яркий, жизнелюбивый дух будет сломлен, если Леруа продолжит своё расследование и найдет доказательства. В прошлый раз выжить ей помогла ее семейная гордость и унаследованная от предков стойкость, ее семья; а теперь, если Леруа прав, ей больше не на что будет опираться. Она не заслужила такого.

– Господи, пусть мёртвое прошлое само хоронит своих мертвецов, – монотонно сказал Леруа и выругался сквозь зубы.

При каждом столкновении жизни и Справедливости к нему возвращалось воспоминание о том, где и когда он посмотрел в глаза собственной жажде.

Еще до армии временами его что-то толкало под локоть, он порой встревал в смертельные переделки только чтобы переложить кусок хлеба с одной чаши весов на другую. Это не давало ему расти по службе, отталкивало друзей, ведь большинство людей не любят и не и не умеют быть благодарными.

И Леруа решил, что лучше разобраться с самим собой. Посмотреть в лицо судьбе.

В Испании судьба смотрела в лицо всем.

Он умирал тогда. Почему-то для него было очень важно умереть не в лесу, среди трупов своих и чужих солдат, валяясь в перемешанной с кровью грязи, почему-то он, зажимая рукой рану, пополз туда, где смутно белела полуразрушенная часовня. Может, ему просто хотелось умереть вдали от войны – так далеко, насколько хватит сил уйти от нее. Может, часовня тогда стала для него символом иных стремлений человека, чем стремление убить ближнего своего. Может, потому, что в часовне было самую малость теплее, чем в пронизанном ветром и дождем лесу. Он дополз.

Часовня была заброшена очень давно, не осталось ни следа церковной утвари, только еще крепкая крыша над головой и остатки фресок на стенах: чьи-то скорбные глаза, часть нимба, ухо, поднятая в благословляющем жесте рука. Под этой рукой он и привалился к стене. Жизнь тонкой струйкой просачивалась сквозь пальцы.

Он не знал, для чего продолжает сводить края раны, ведь, даже будь рядом лучший лекарь, он ничего не смог бы поделать – ранения в живот смертельны. «Это несправедливо» – успел подумать он, – «Господи, как же это несправедливо! Несправедливо…

Леруа думал уже не только о себе, он вспоминал войну, чужую глупость, и бездарность, насилие и жестокость, все, за что нужно платить жизнью. «Это несправедливо…» Он бессильно опустил окрашенные красным руки. Перед глазами мелькали цветные круги, и он уже не мог с уверенностью сказать, кто он такой. Он уплывал в небытие, и там было тепло.

– Не хочу, мне еще рано, я еще не расплатился…

– А кому ты собираешься платить?

– И чем?

– Выбирай…

– Выбирай… – голоса стали перекликаться у него в голове, как крики чаек над водой, Леруа уже не мог различить слов, и, проваливаясь вглубь головокружения, он так и не смог выбрать, кому платить. И все завертелось, исчезло в ослепительном сиянии, во вспышке чудовищной боли.

Он очнулся к утру. Леруа лежал, скорчившись, зажимая руками живот, словно его кишки по-прежнему выскальзывали наружу. Но раны не было. Не было даже шрама, только прореха в ткани и пропитанная кровью одежда. И кровь на полу.

Снаружи доносились пьяные голоса испанцев – мародеры делили добычу.

Леруа в ужасе уполз из часовни и плохо помнил, как ему удалось добраться до своих.

Много позже, уже в Париже, он заметил в себе изменения. Когда это чувство проявилось впервые, он понял, что не может поступить несправедливо. Никто не говорит, что он не пытался – он пытался, ведь абсолютная справедливость упорно вступала в противоречие с нормальной карьерой и мало-мальским личным счастьем; но все его отступления возвращались к нему и карали несообразно тяжести поступка.