Алексей Ракитин - Скопец

На смену отчетам о пёстрых и зачастую болезненных впечатлениях городской жизни пришли умильные, примирительные строки: «Собираюсь в Петербург, но ненадолго. Не хочется уезжать отсюда даже на день. Перед отъездом зайду в свою церковь» и далее: «Зашел, залюбовался отделкой, от души и с умилением молился — и в самой недостроенной церкви, и на паперти, благодаря Бога за все оказанные мне милости, так что пошёл домой совершенно довольный и счастливый…».

А далее Алексей Иванович прочитал отчёт о ссоре, произошедшей тем же днём у Соковникова с настоятелем монастыря игуменом Дамаскиным. «После пожеланий мне счастливого пути и скорейшего возвращения он дал мне прочесть бумагу, где излагались предположения, что можно сделать и устроить в монастыре, если я пожертвую ещё миллион. При этом он упомянул, что моё желание навсегда связать остаток жизни с монастырём (чего я никогда не высказывал!) он почитает за благо, особенно в свете моего скопчества и отсутствия прямых наследников. Вот только путь мой к духовной чистоте может быть труднее и дольше, чем у обычного человека (так и сказал — „обычного“ человека!) … Так вот в чём дело! Хорошо было моё положение! Ну, денёк! Долго буду его помнить, едва ли такое можно забыть… Вы, благонравный игумен и известный затворник, стало быть мною гнушаетесь — я-то проклятый скопец — и допустили меня в обитель не ради спасения грешной души моей, а совсем по другой причине! Миллион мой вам был нужен! А следом за ним — и второй!»

Далее Николай Назарович написал, что после освящения церкви сразу же покинул Валаамский монастырь с мыслью никогда более туда не возвращаться.

Последующие две тетрадки, в том числе и последняя, оказались скучной записью событий ежедневной бесцветной жизни: Соковников по приезду в Петербург жил очень замкнуто, и на страницах дневника встречались лишь фамилии доктора Гессе, изредка друзей Кулешова и Локтева. Дневник наполнился ворчанием на прислугу и размышлениями на тему экономии расходов. Никаких проблесков тёплого чувства к кому бы то ни было, никакого юмора или игры проницательного ума Шумилов более не встретил. «Как это безрадостно — вот так закончить жизнь: в полном одиночестве, вечном раздражении, будучи преисполненным недоверия к людям,» — подумал с тоской Шумилов.

К утру чтение дневника было окончено. Эта грустная повесть деградация личности произвела на Шумилова тяжёлое впечатление. Дело тут крылось не только и не столько в самом факте кастрации, а в тех чувствах постоянной скорби, глубокого недоверия к людям и постоянного стыда, которые Николай пронёс через всю свою жизнь и которые исподволь разрушили его личность.

Шумилова очень насторожили вырванные из дневника листы. Он заметил по крайней мере два места, в которых отсутствие листа повлияло на восприятие текста. В обоих случаях описание касалось одного и того же человека — персонажа из прошлого, из далёкой, ещё не оскоплённой юности. Кому и зачем понадобилось уничтожать листы, посвящённые «Дрозду-пересмешнику»? Вырвал ли их сам Николай Назарович, или это было проделано уже после его смерти?

Судя по тому, с какой бережностью хранились все эти записи столько лет, да и не только они, но и целая стопка приходно-расходных книг, если вспомнить, как лелеял Соковников фотографии, запечатлевшие этапы собственной жизни, следовало заключить, что Николай Назарович являлся человеком основательным и даже педантичным, хранившим каждую мелочь, всякое документальное свидетельство своей жизни. Мог ли такой человек вырвать исписанные листы из своего дневника? Вряд ли, да ещё таким варварским способом. Он бы скорее отрезал их острым лезвием.

Что же может значить отсутствие записей? Их удалил кто-то другой и, скорее всего, уже после смерти автора, потому как всё в этом доме и особенно в своей комнате Николай Назарович держал под замками, не доверяя никому. Но если так, то это мог проделать только кто-то из ближайших домочадцев. Для чего?

Вот именно: для чего? Это главный вопрос! Кому и чем могут грозить записи, касающиеся событий семнадцатилетней и чуть ли не полувековой давности? Что в этих страницах было такого, что человек бросился тайком, в присутствии тела мёртвого хозяина, выдирать их из дневника?

Шумилов крутил по всякому в голове эти вопросы, пытаясь понять, правильно ли он их формулирует и каким должен быть ответ на них. И ответ пришёл сам собою; вспыхнул в мозгу точно молния, освещающая ярким светом даже самую чёрную ночь.