Ростислав Самбук - Горький дым

Стефания покачала головой:

— Ты не думаешь так. — Она видела дальше и глубже Максима, трезвее смотрела на жизнь. И все же какая-то кроха надежды осталась в ней, так как сразу повернула круто: — Сегодня какой-то тревожный день, а хочется покоя. Мы еще успеем объясниться, но мне все равно хорошо с тобой — пей чай, а то остынет!

Чай и в самом деле немного остыл, Максим глотнул и отставил стакан не потому, что было невкусно, — пить чай означало согласиться со Стефой, а в таком случае она бы взяла верх, он почувствовал неловкость и унижение, какую-то вину, а характер их отношений не давал оснований для таких чувств, все это немного раздражало его, так как понимал и шаткость своих позиций, наконец все перепуталось у него, и Максим спросил резковато:

— Ну чего же ты хочешь?

— А ничего. — Стефа поднялась.

Максим подумал, что ему не так уже и плохо с нею. Все еще не привык к своей мюнхенской жизни и знал, что пройдет сколько угодно лет, все равно не привыкнет. Конечно, кое-что воспринимается уже как будничное и нормальное, но не мог смириться с главным, тем, что постоянно должен лицемерить и лгать, это изнуряло его, ночами часто не спал, был противен себе и боялся главного: сумеет ли очиститься, забыть, снова стать самим собой? Знал, что-то и прилипнет, останется, и уже не быть ему прежним Максимом, который гордился тем, что никогда в жизни никому не сделал подлости. Был уверен: все, что выполняет здесь, необходимо и ему, и многим другим, наконец, его народу, и никто из порядочных людей, его друзей и товарищей, не осудит его, а поймут, поддержат. Очутился среди ворон, вот и каркай, как они, — эта философия не всегда приносила ему душевный покой и оправдание.

Максим вздохнул и поцеловал теплую ладонь Стефы.

— Будем собираться, милая? — спросил.

Она поднялась легко, вообще была какой-то легкой и подвижной, полной жизни, — Максим видел ее серьезной, сердитой, печальной и веселой, всякой — и никогда растерянной или слабой.

— Удочки в машине? — спросила.

— Заедем за ними.

— Я сварю кофе и налью в термос.

— Не клади много сахара.

— Будто не знаю твоих вкусов.

Пошла на кухню, но телефонный звонок остановил ее. Аппарат стоял в передней, Стефа завернула туда и взяла трубку.

— Кто-кто? — спросила. — Какой пан Модест?

Имя было не совсем обычное, и Максим сразу вспомнил, что слышал его: Модест Щупак, оуновский деятель из Соединенных Штатов, как раз это имя назвал на днях Юрий Сенишин.

Но что нужно Щупаку от Луцкой?

— Ну хорошо, — сказала Стефания, — если дело такое неотложное, то я приду... — Она оглянулась на Максима, пожала плечами, показывая, что ничего не может поделать. — Хотя... Откуда вы звоните? Так, пожалуйста, приезжайте ко мне, адрес знаете? Да, я понимаю, не нужно извинений. — Заглянула в комнату, объяснила Рутковскому: — Сейчас ко мне приедет один старый хрыч. Какое-то неотложное дело, но, думаю, я отвяжусь. А ты пока поезжай за удочками.

Рутковский нехотя поднялся. Думал, что визит Щупака не случаен, да и сам его срочный прилет в Мюнхен подозрителен. Что-то задумали оуновские деятели, и нужно дознаться, что именно.

Медленно повязал галстук и, воспользовавшись тем, что Стефа зашла в ванную, оставил на тумбочке около тахты свои часы. Заглянул в ванную, попросил:

— Не очень задерживайся.

— Я его быстро выставлю, — пообещала.

— Выходи на улицу.

— Хорошо.

«Фиат» Максима стоял за углом в переулке. Рутковский отошел в сторону, чтобы Луцкая случайно не увидела его из окна, закурил. Ждать пришлось недолго: около Стефиного подъезда остановилось такси. Из него вылез большой пожилой человек с палочкой — пошел, чуть прихрамывая, к парадному. Сомнений не было: Щупак, или Хромой дьявол, — так назвала его Стефа, когда услышала о приезде пана Модеста в Мюнхен. Тогда же Рутковский осторожно поинтересовался у Кочмара, кто такой Щупак. Тот лишь покачал головой и повторил слова Стефы: Хромой дьявол. Оказывается, так называли Щупака в СБ за хитрость и коварство, его боялись даже коллеги по службе безопасности, не говоря уже о руководителях разных рангов, — сердце Щупака не знало милосердия, за самую малую провинность определял лишь одно наказание — смерть и, говорят, любил сам лично исполнять приговоры.

Щупак исчез в парадном, и Рутковский пошел к машине. Перед глазами стояло лицо Щупака: грубые, будто вырубленные топором, черты, глубоко посаженные глаза под узкими бровями, тяжелый подбородок — точно, такой не знал пощады и просить ее у него, наверно, было невозможно.