Татьяна Устинова - Земное притяжение

— Не хочу кальян, — сказал Макс. — Давайте лучше кринки и петухов.

— Там разные водки, — словно предостерегла Елизавета. — На смородиновых почках, на бруснике. На клюкве. Бруно Олегович в тот раз прилично набрался. Не одолел. А вы пьёте?

— Куда катится этот мир, — пробормотал Макс, — евреи пьют.

— Что вы говорите?!

— Ничего. Идёмте скорей.

И они почти побежали к ресторану. Внутри было тепло и хорошо пахло — сдобой, травами и слегка щами. Стуча зубами, Макс стянул дафлкот и сунул гардеробщику. Тот почему-то величественно сказал:

— Данке шон.

— Вы похожи на иностранца, — шепнула ему Елизавета Хвостова. Её курточка была совсем лёгкой, но она не выглядела замёрзшей. Должно быть, от того, что она не волновалась.

А Макс волновался.

Они уселись за столик у окна — скатерть вышита крестиком, на подоконнике герань — и уставились в меню.

— Что здесь вкусно?

Елизавета посмотрела на него.

— Я пока не знаю, что именно вам вкусно, Макс.

Он тоже посмотрел на неё. Так они некоторое время сидели и смотрели, позабыв про меню.

— В детстве я больше всего любил жареное мясо и торт «наполеон», — сказал Макс, рассматривая Елизавету. — «Наполеон» обязательно должен быть в тридцать слоев и очень холодным! Его пекла тётя Фуфа. Иногда всю ночь. Потом его выносили на балкон, и он ждал, когда мы приедем.

— Как в тридцать слоев?!

— А однажды Чарлик, тёти Фуфин эрдельтерьер, как-то пробрался на балкон и съел примерно половину. Он бы и весь съел, но не одолел, как ваш директор водку. Утром Чарлика застукали спящим при входе на балкон. Вся морда у него была в креме.

— И что?!

— Все перепугались, что он объелся и умер. Поэтому его разбудили и стали поить каким-то желудочными порошками. Чарлик лакал порошки, потому что чувствовал себя виноватым. Потом тётя Фуфа обрезала у «наполеона» края, и мы его доели.

— Что это за имя — Фуфа?

— Фаина.

— А сейчас что вы любите? Вы сказали, что «наполеон» и мясо любили в детстве.

— Сейчас я люблю устриц.

Елизавета Хвостова вздохнула:

— Их здесь не подают.

— И не надо, — ответил Макс серьёзно.

Они заказали дородной официантке большую кастрюльку ухи с расстегаями, судака в горшочке и тройной очистки водку на смородиновых почках.

— Вам не обязательно пить водку, — сказал Макс, наслаждаясь Елизаветой и заказом. — Давайте шампанского закажем?

— Что такое тройная очистка? — спросила Елизавета. — Никогда не понимала!

— Вы химию в школе проходили?

Елизавета помотала головой. Она ела хлеб из корзинки, макая его в соль.

— Химичка, — объяснила она, прожевав, — поссорилась с нашей классной. И отказалась у нас химию вести. С нами два года на уроках лаборантка сидела, чтоб мы не шумели, а мы своими делами занимались. Потом всем в аттестат поставили четвёрки, чтоб не было скандала. Вкусно. И есть правда очень хочется! Хотите хлеба?

Когда принесли водку в запотевшем графинчике, а за ней уху в медной кастрюльке, и сняли крышку, и дородная официантка стала махать рукой в их сторону, чтобы дошёл аромат, у Макса в рюкзаке запищал телефон.

Он не поверил своим ушам.

Мобильный не мог и не должен был пищать.

Извинившись, Макс достал аппарат и посмотрел.

— Что-то случилось? — спросила Елизавета, оторвавшись от ароматов ухи. И вдруг встревожилась — у искусствоведа с мировым именем, который почему-то объявил, что станет за ней ухаживать и даже уже начал, было странное лицо.

— Я должен уйти прямо сейчас, — сказал Макс и поднялся, застёгивая рюкзак. — Простите меня. Если сможете.

Возле буфетной стойки он заплатил по счёту и ушёл, не оглядываясь.

Даша очнулась. Она всегда так приходила в себя — моментально и окончательно, как будто в мозгу зажёгся свет. Ей ничего не нужно было вспоминать, вызывать в сознании картины того, что произошло — она всё помнила и знала, что случилось.

Она не вздрогнула, не зашевелилась, не открыла глаз. Она продолжала лежать точно так же, как лежала до этого, но уже — ожившая.

Ожившей Даше нужно было время, чтобы понять, где она и кто вокруг.

Она отчётливо слышала шаги и голоса, но слов не различала. Говорили очень тихо, и голоса были незнакомыми.

Рядом с ней никого не было, это она знала точно, она всегда чувствовала присутствие человека.

Сильно болела голова, в виске словно надувался шар, выпячивался, наливался, потом прорывался, и — раз-два-три, — несколько секунд без боли, а потом всё сначала. Даша посчитала, на какой секунде ей хуже всего, получалось, что на тринадцатой, и когда подошла тринадцатая секунда, ногтями впилась себе в ногу.