Ю Суровцев: Земное притяжение

Ю.Суровцев

Земное притяжение

(послесловие)

Художественной литературе подвластны все три измерения времени: настоящее, прошедшее, будущее.

Умение понять источники настоящего и предположить, куда оно будет развиваться, - одно из важнейших для писателя, чьи заботы поглощает сегодняшний день, современность. Это умение придает его картинам глубину, объемность, особую убедительность, составляет, так сказать, многомерность реалистического искусства.

Прошлое и будущее имеют, однако, и самостоятельный (относительно самостоятельный) интерес. И в таком своем качестве требуют, чтобы литература выработала особенные жанры, специально "приспособленные" для удовлетворения этих интересов. Так возникают исторический роман и художественные формы, объединяемые весьма широким, неопределенным и, пожалуй, неточным названием "научно-фантастическая, литература". Здесь не место уточнять термин, тем более что, как бы он ни был приблизителен, читателю в общем-то ясно, о чем идет речь.

А чтобы нас не очень смущало слово "фантастика", заметим, что оно родственно слову "фантазия", без которой, как известно, не существует художественной литературы вообще. В конце концов судьбы Пьера Безухова или мадам Бовари тоже вымысел, тоже "фантастика", да и в историческом романе автору приходится "придумать" едва ли не девяносто девять сотых текста, и в таком фантазировании для него состоит главная _творческая_ радость...

В данном случае нас волнует, повторяю, не определение жанра, а нечто другое (хотя и связанное с существом жанровой специфики). В литературе существует не только система различных эстетических форм, но и своеобразное разделение труда между литераторами. Общее понятие "писатель" распадается на ряд специфических писательских профессий. Есть исторические романисты, есть и "фантасты" по преимуществу. Но этот сборник состоит из "фантастических" произведений, написанных не профессионалами-фантастами. Обстоятельство в известной степени загадочное.

Почему писатели, авторы известнейших книг о нашем сегодня, "вдруг" покидают почву хорошо, детально им известного настоящего и отправляются в рискованное путешествие чаще всего по будущему, которое скрыто туманной завесой времени? Что это - некоторое утомление от привычных тем, образов, приемов художественной работы, вызывающее стремление стряхнуть его с себя и на минутку заняться "чародейством вымыслов"? Или это желание показать читателю, что и в данной сфере мы тоже кое-что умеем? Или просто шутка, своеобразная забава ума? Хобби, наконец?

А можно ли дать _одинаковый_ответ_ на поставленный выше вопрос, если сами произведения, составившие этот "фантастический" сборник "нефантастов", чрезвычайно разнообразны и непохожи друг на друга? Не резоннее ли говорить о многих и каждый раз особых причинах, по которым данные писатели обратились к фантастическим произведениям?

Действительно, свой резон в этом есть. Но поисков какого-то единого ответа он, сей резон, не отменяет.

В истории советской литературы мы знаем примеры того, как наших крупных мастеров захватывала жажда заглянуть в будущее, силой воображения нарисовать предполагаемые картины его. Достаточно припомнить в этой связи мотивы, характерные именно для художественно-фантастической литературы, в драматургии В.Маяковского (не забудем и его поэму "Летающий пролетарий"), в прозе не только А.Толстого, но и И.Эренбурга ("Трест Д.Е."), Л.Леонова ("Дорога на океан"), Вс.Иванова и В.Шкловского (их совместный роман "Иприт"), П.Павленко ("На Востоке") и др. И всегда эти "проекции" в завтрашний день были для авторов органичны, необходимы. То же самое следует сказать о произведениях, составивших данный сборник.

Фантастически-памфлетная киноповесть "Бегство мистера Мак-Кинли", в которой сделана художественно блистательная попытка "накидать предположительный ход вещей, если дело с разоружением затянется и международная жизнь останется без изменений", несет на себе резкий отпечаток леоновского стиля. Глубинная нравственно-философская проблематика повести вырастает из самой сердцевины творчества писателя, создавшего "Скутаревского" и "Дорогу на океан", "Нашествие" и "Русский лес", "Метель" и "Евгению Ивановну". Я имею в виду ту характерную для Леонова многоплановость повествования, тот симфонизм, при котором писатель смело и продуманно совмещает точное изображение быта с социально заостренными, часто гротескно-сатирическими обобщениями, напряженные диалоги на "вечные темы" с достовернейшими деталями вот этой среды и вот этой, дачной, исторической минуты.