Татьяна Устинова - Земное притяжение

Джахан разложила на столе пробы с приклеенными номерами и настроила микроскоп.

…Дед, университетский преподаватель, мечтал, чтобы она стала юристом или филологом, а бабушка непременно хотела определить девочку во врачи — самая женская профессия. Маленькая Джахан любила деда и искренне старалась увлечься языкознанием или законодательной казуистикой, но бабушка, подсовывавшая в нужный момент нужные книжки, в конце концов пересилила, и Джахан поступила на хирургическое отделение. Бабушка была счастлива — в семье растёт талантливый врач! На кафедре Джахан то и дело говорили, что она талантлива. Джахан с блеском окончила институт и ординатуру и защитила первую диссертацию — легко и красиво. В семье немного недоумевали, почему девочка так часто и так надолго уезжает в командировки, но в конце концов смирились, ведь она должна находиться на передовой науки, а не сидеть на одном месте. Девочка на самом деле находилась на передовой, и бабушка так никогда и не узнала, насколько не женская профессия у внучки.

…Бедная бабушка.

Впрочем, Джахан никогда ни о чём не жалела.

…Неправда. Вот это неправда. Она жалела, что всё так получилось с Хабаровым. Она запрещала себе вспоминать, и вроде бы получалось, а потом вдруг ловила себя на мысли о нём — и стыдилась, и пугалась, вот уж на неё не похоже!.. Иногда она даже мечтала о машине времени — чтобы вернуться в ту самую точку прошлого и всё там изменить. Переделать. Пе-ре-жить.

Ну вот опять. Опять она думает о нём!..

Джахан задрала на лоб очки, в которых размечала пробы, и уставилась в микроскоп.

Макс Шейнерман прошел у неё за спиной мимо открытой двери, о чём-то её спросил, она нетерпеливо дёрнула плечом.

Макс посчитал раненому пульс и смерил давление — тот вновь открыл глаза и что-то забормотал. И пульс, и давление были в норме — насколько это возможно, — и Макс вернулся к себе.

Хлипкая книжица кроссвордов, разделённая на отдельные листы, была разложена на столе. Макс пытался найти систему в заполненных и незаполненных строчках.

…Шифр может быть очень сложным — права Джахан. А может быть очень простым — тогда прав Хабаров.

По всей видимости, кроссворды Пётр Сергеевич разгадывал постепенно, не торопясь. Некоторые клетки были заполнены синими чернилами, другие чёрными, а третьи и вовсе карандашом.

Макс открыл толстую линованную тетрадь и стал в столбик выписывать слова — отдельно синие, отдельно чёрные и отдельно карандашные.

«Китобой», выписывал Макс, «чётки», «Маяковский», «шуба», «танго», «вомбат», «аппетит», «гиппопотам», «давление», «сретение», «овчарка», «музей», «логарифм», «засов».

…Система, система. Какая тут может быть система?..

Отдельно он выписал слова, которые в кроссвордах были не угаданы. Почему-то Пётр Сергеевич не стал их вписывать. Почему?..

«Стул», «пенька», «икона», «писатель», «самолёт», «Венера», «телефон», «гаубица», «материализм», «Урал», «мастиф», «липа», «решето».

Он знал, что рано или поздно мозг зацепится за что-то и закономерность станет ясна.

Макс Шейнерман учился в физтехе, и проще всего ему давалась математическая логика. Ему вообще нравились отвлечённости, абстракции вроде «почти периодических функций», и чем сложнее была математическая модель, тем больше Максу нравилось в ней копаться. Отец-физик увлечений сына не понимал.

«Интересно то, что повествует об устройстве мира, — говорил он с воодушевлением, — а ты копаешься в каких-то мёртвых формах!»

«Может, они и мёртвые, — отвечал семнадцатилетний Макс, — зато очень красивые».

«Это красота без души, — горячился отец. — И вообще математика — всего лишь аппарат, прикладная штука. Заниматься ею отдельно от физики смешно!»

Когда Макс увлёкся криптологией, отец вообще перестал его понимать.

«Ты зря тратишь время, — убеждал он. — Ещё возьмись за расшифровку египетских иероглифов, пташек этих, лун и пляшущих человечков!»

«Да их расшифровали давно, — с досадой говорил сын, — и нет там ни иероглифов, ни пляшущих человечков, папа!»

«Стул», «китобой», «пенька», «сретение», «чётки», «овчарка», «икона», «писатель», «танго», «аппетит», «самолёт», «музей»…

…Отца убили на даче в Малаховке. Он поехал в пятницу и почему-то без мамы, кажется, ей нужно было к тёте Фуфе. Иногда по пятницам они с тётей Фуфой устраивали посиделки, это называлось «девичьи грёзы». Мама покупала пару бутылок самого лучшего, самого дорогого порто, Фуфа пекла «наполеон» в «тридцать листов» — пласт теста должен быть настолько тонок, чтобы через него легко читался газетный текст, — а третья подруга, Марочка, готовила кисло-сладкое мясо с черносливом. Они съезжались на Зоологическую к Фуфе, в гостиной накрывался стол по всем правилам, с салфетками в серебряных кольцах, хрусталём и пирожковыми тарелками. На отдельном столике зелёного сукна приготовлялось всё для покера — карты, фишки, мелки. Подруги до ночи играли в карты, а потом садились за стол, и тут, собственно, и начинались «грёзы» — рассказывалось всё, что прожито за то время, когда они не виделись.